<strong>Кром М. Патриотизм, или Дым Отечества. СПб</strong><strong>.: </strong><strong>Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020. 160 с.</strong>

Возможен ли сегодня разговор о патриотизме на языке, отличном от языка политической риторики (в лучшем случае) или пропаганды (в худшем)? Этим вопросом задаётся историк-компаративист Михаил Кром, вместивший в сравнительно небольшую книгу (160 страниц) впечатляющий объем сведений о национально-освободительных движениях, эволюции национального чувства (при том, что степень соотнесенности национализма и патриотизма неизменно остаётся крайне дискуссионной как в научном, так и в повседневном смыслах), о формировании патриотического дискурса как такового. В культурно-географическом фокусе внимания автора – преимущественно Европа и Россия, хотя «латиноамериканские страсти» (sic) и советская специфика патриотизма тоже автором не проигнорированы. Ключевые вопросы сформулированы Кромом с широким размахом: «Является ли патриотизм абсолютной добродетелью и как он соотносится с общечеловеческими ценностями? Каково соотношение понятий патриотизма и национализма, с которым его часто смешивают? Наконец, нельзя ли «облагородить» патриотизм, выделив такую его форму, которая вполне совместима с универсальными гуманитарными принципами?»

Довольно парадоксально, замечает автор, то обстоятельство, что патриотизм при всей видимой востребованности понятия долгое время оставался вне сферы серьезного научного анализа социологов, политических теоретиков и иных экспертов (упоминается лишь монография Роберта Михельса, вышедшая, впрочем, еще до Второй мировой войны¹ – а далее, по заключению Крома, длительный период молчания). Вопрос, заданный в 1984 году философом Аласдером Макинтайром – «является ли патриотизм добродетелью?»² – переводит дискуссию о патриотизме из области политико-прагматической в этическую, и сейчас полемику о явлении сложно представить себе как ценностно нейтральную.

Помимо отсылок к версиям философского освоения смыслов патриотизма книга Крома насыщенна исторической фактурой, и этот экскурс – возможно, то, что в первую очередь может быть интересно читателю, только подошедшему к теме: «ранние формы патриотического дискурса – патриотический дискурс в Средние века и раннее Новое время – французские просветители о родине и патриотизме –патриотический подъем начала XIX века в России и «гроза двенадцатого года –феномен советского патриотизма»… Двигаясь по этому маршруту, почти неизбежно упираешься в знак вопроса, на котором делает акцент и автор: возможен ли сегодня именно в России неидеологизированный разговор о патриотизме и консенсус – как итог, возможно промежуточный, подобного разговора?

<strong>Саблин И. Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации. М.: Новое литературное обозрение, 2020.</strong><strong> 480 с.</strong>

Книга Ивана Саблина, вышедшая в рубрике Historia Rossica «Нового литературного обозрения» — работа безусловно научного, а не популярного плана; собственно, это монография, автор которой — профессиональный историк, глава исследовательской группы при департаменте истории Гейдельбергского университета в Германии. Этим объясняется структура и характер текста – полного фактов, дат, отсылок к другим исследованиям, посвященным истории националистических, империалистических, государственнических и иных проектов на Дальнем Востоке в период первых двух десятилетий ХХ века. Делает ли это «Дальневосточную республику» книгой, рассчитанной лишь на узкий круг специалистов-историков, в лучшем случае – еще и политологов, исследующих феномен нациестроительства? Однозначно нет.

Судьба экспериментальных государств (чтобы избежать приставки «квази» с её несколько пейоративным смыслом) – на наш взгляд, один из интереснейших сюжетов истории (в том числе отечественной), и некоторый оттенок маргинальности, который, возможно, усматривается в нем, даже придаёт подобным исследованиям особое свойство интриги. В конце концов, на фоне заметно растущей популярности «темной философии», «темной экологии» «темная политическая история» просто-таки напрашивается, тем более что дефицита материала точно не возникло бы. Республика Исколата, Одесская советская республика, Северо-Карельское государство, Холодноярская республика – список этот не полон, и Дальневосточная республика занимает в нем место вполне почетное. Возникновению её способствовал целый ряд обстоятельств, которые – позволим себе порассуждать тут в духе альтернативной истории – не были заведомо предопределены и <em>могли бы не случиться</em><em>, </em>находясь на пересечении империалистических и националистических стратегий пореволюционной эпохи, охватывая огромные пространства на формирующейся карте будущего СССР. «Провозглашение российского Дальнего Востока от Байкала до Тихого океана суверенным государством, на первый взгляд, не способствовало целостности постимперской России, — отмечает Саблин. — С точки зрения некоторых современников, создание независимого переселенческого государства стало воплощением идей сибирского областничества – движения, стремившегося к правовой и экономической автономии Северной Азии³. Многие, впрочем, не верили в независимость государства, правительство которого находилось под контролем большевиков, и считали ДВР аванпостом Коммунистического интернационала (Коминтерна), решительно отвергавшего национальные государства как форму политической организации и, следовательно, враждебного национализму⁴».

«Однако ДВР не стала ни проявлением регионального самоопределения, ни проводницей большевистского интернационализма…», констатирует автор, и далее читатель на протяжении почти что 500 страниц следит (следить приходится крайне внимательно) за хитросплетениями властных проектов, которые, хоть и имели региональный характер и очень короткий, по историческим меркам, срок жизни, но очевидно сыграли свою роль в формировании специфического советского федерализма и отношения к феномену нации. А что же до последствий этих событий, то они – без особого преувеличения – ощущаются до сих пор. И это, в общем, уже само по себе рекомендация к прочтению книги Саблина.

<strong>Скиннер К. Свобода до либ</strong><strong>ерализма / пер. с англ. </strong><strong>А.В.Магуна</strong><strong>.</strong><strong> СПб</strong><strong>.: </strong><strong>Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020. 128 с.</strong>

Книга философа и историка Квентина Скиннера (профессора в области гуманитарных наук в колледже Королевы Марии Лондонского университета) в переиздании 2020 года представляет собой небольшой очерк, ставящий, однако, вопросы вполне фундаментального свойства. Кто такой и что такое свободный человек? Одно ли он и то же в сравнении со свободным гражданином? В каком соотношении с ними обоими находятся государство и общество? И когда мы начали говорить о свободе как о самоочевидной и в то же время крайне проблематичной «вещи», иными словами – когда начинается современность свободы в нашем нынешнем представлении? Предоставим слово автору: «Интеллектуальный историк способен помочь нам понять, в какой мере ценности, воплощенные в современном образе жизни и способе мыслить эти ценности, отражают серию выборов, сделанных между различными возможными мирами в различные исторические эпохи».

Скиннер в поисках истоков политической свободы заглядывает не так далеко, как в свое время сделал, допустим, Бенжамен Констан, обратившись к опыту древних греков и не найдя там, в общем, ничего особенно полезного для <em>современного </em><em>индивида</em>⁵<em>; </em>но и его кейс – события гражданской войны в Англии 1642 года – тоже не остался вне античных коннотаций, поскольку речь идет о применении на практике идеи свободы в неоримском духе, предполагающей, что, где «кончается закон, там начинается свобода. При условии, что закон не удерживает тебя от деятельности посредством физического насилия или иных форм принуждения, ты сохраняешь способность к реализации своих возможностей (powers) по собственному усмотрению и, соответственно, сохраняешь свою гражданскую свободу»⁶… Смещение же фокуса в сторону «Левиафана» Гоббса дает, фактически, основание антропологии свободы – ее до- или внелиберальной альтернативы, также неустаревающей в контексте европейской интеллектуальной истории и истории идей.