В последние десятилетия, прошедшие после распада СССР, постколониальная теория утвердилась в качестве вполне легитимной исследовательской парадигмы изучения постсоветского пространства¹. Однако применялась постколониальная оптика преимущественно в отношении бывших национальных «окраин» Советского Союза, Россия же, как бывшая «метрополия», была по факту выведена за пределы postcolonial studies. Тем не менее, в 2015 г. Вячеслав Морозов, исследователь из Тартуского университета (Эстония), опубликовал книгу, призванную продемонстрировать, что такое исключение России вряд ли является оправданным. И хотя с момента выхода книги прошло уже несколько лет, нельзя сказать, что в самой России концепция В. Морозова стала широко известной – очевидно, виной всему среди прочего является то, что работа написана на английской языке и издана за границей². Данная статья является откликом на книгу Морозова, автор ставит своей целью реконструировать в общих чертах его основные идеи, соотнести их с рядом похожих концепций, а также показать, в чем, на мой взгляд, состоит эвристическая ценность рецензируемой работы.

Центральным понятием книги является термин «империя-субалтерн», который применяется в отношении России. Морозов оговаривается, что не претендует на авторство в отношении этого понятия, поскольку оно ранее уже использовалось некоторыми другими исследователями для описания Австро-Венгерской, Османской империи или Китая. Замечу также, что М. Тлостанова оперирует в отношении России в чем-то сходным понятием “poor North”, т.е. «бедный Север» (имеется в виду глобальное разделение на Север-Юг), который в силу своей бедности оказывается, на самом деле, не вполне Севером³.

Само понятие «субалтерн» (“subaltern” дословно – «подчиненный») заимствовано из постколониальной теории, где оно относится к обездоленным, маргинализированным индивидам и группам, чья субъектность ограничена, и кто поэтому лишен возможности быть услышанным. За субалтерна всегда говорит кто-то другой – тот, кто является гегемоном в рамках существующего статус-кво. Примером субалтерна может быть женщина в патриархальном обществе, крестьянин или представитель этнического меньшинства. Концепция субалтерна в значительной степени опирается на грамшианскую идею гегемонии как добровольного принятия отношений господства; это означает, что власть правящего класса основывается не только (и не столько) на насилии, сколько на согласии управляемых. Изучение субалтернов стало отдельным направлением (“subaltern studies”) в рамках постколониальной теории со своими классиками вроде Г. Спивак и Х. Бхабха.

Морозов применяет этот концепт, а также другие ключевые понятия из постколониальной теории – «мимикрия», «гибридная идентичность», «гегемония», “othering” (последнее можно перевести как процесс конструирования какого-то объекта в качестве Другого) – к анализу российской политики и идентичности, а также положения России в международном сообществе, пытаясь, таким образом, соединить два исследовательских поля – “postcolonial studies” и “Russian studies”. Исследователь полагает, что российский случай представляет для постколониальной теории особый интерес, поскольку он «бросает вызов бинарной оппозиции между Востоком и Западом, центром и периферией», а также показывает, как тесно могут переплетаться между собой (пост)имперское и (пост)колониальное (p. 36-37). Еще один не менее важный методологический инструментарий рассматриваемой работы – это мир-системный подход.

Каким же образом постколониальная теория и мир-системный подход, будучи соединены вместе, работают на описание российской специфики?

По Морозову, «субалтерность» России проявляется, прежде всего, в ее экономической зависимости от ядра капиталистической системы, эта зависимость, в свою очередь, обусловлена традиционным местом России в международном разделении труда. Место это – поставщика сырья (от меха и пеньки до нефти и газа) и импортера высокотехнологичных товаров. Кроме того, о периферийности России сегодняшней красноречиво свидетельствуют направления международных студенческих потоков и научной миграции (наша страна здесь явно не является центром притяжения), а также весьма скромные места российских вузов в мировых рейтингах университетов.

Второй вид зависимости России от Запада следует искать уже не в материальной, а в нормативной и культурной сферах. С начала XVIII в. российские элиты европеизируются – они говорят на европейских языках, путешествуют по Европе, проникаются ее культурой. Отсюда закономерное желание, чтобы их страна была признанной в Европе, которое, однако, не никогда могло быть удовлетворено до конца – отчасти по причине того, что Россия являлась значимым Другим для Европы⁴, отчасти по причине непреодолимых институциональных различий между Россией и Западом. Стремление российских элит оспорить свой периферийный статус в Европе вело к геополитическому соревнованию с Западом и способствовало селективному характеру российской модернизации (модернизировалась армия, перенимались отдельные виды технологий, но не институты). Парадокс состоял в том, что вследствие культурной европеизации элит Россия, даже оспаривая гегемонию Запада на международной арене, продолжала говорить на языке, который был прямо импортирован из Европы или, во всяком случае, являлся европоцентристским. Вспомним, что даже вечные рассуждения наших самобытников о «духовности» и «особом русском пути» родом из европейского романтизма⁵. Более того, многие русские консерваторы (славянофилы, отчасти К. Леонтьев) часто позиционировали Россию как «настоящую» Европу, которая, в отличие от современного им Запада не забыла о своих исконных ценностях. В этом смысле действительно прослеживается любопытный континуум от ламентаций А. Хомякова («О, грустно мне! / Ложится тьма густая / На дальнем Западе, стране святых чудес») до рассуждений путинского министра С. Лаврова о том, что западное общество, не в пример России, «все больше отрывается от собственных христианских корней»⁶.

Морозов обращает внимание на то, что, по крайней мере, с Петра I Европа для русских – это «центр мира», и мечта любого отечественного антизападника в том, чтобы мы стали сильнее Запада. Иными словами, Запад в любом случае является референтной точкой для большинства общественных дебатов, он остается ключевым Другим для российской идентичности, с которым Россия постоянно себя соотносит. Не удивительно поэтому, что и сегодня, оппонируя Западу, «Россия формулирует свои собственные требования на западном языке демократии… Поступая так, она не бросает радикального вызова западно-центричному мировому порядку, скорее она требует своего легитимного участия в дебатах о том, каких образом этот мировой порядок должен измениться» (p. 23). Будучи европеизированной в культурном смысле, Россия не имеет собственной повестки, поэтому все, что она может предложить, это инверсия отдельных западных норм и ценностей или отрицание западной гегемонии. Описанная ситуация совпадает с той, когда колонизируемый субъект вынужден использовать дискурс колонизатора, не имея собственного языка для формулирования контр-дискурса.

При этом Россия, будучи технологически и культурно зависимой от Запада, никогда не была подчинена им в политическом или военном смысле; с конца XV в., освободившись от ордынского ига, она никогда не теряла свой суверенитет. Кроме того, будучи субалтерном в отношениях с Западом, ощущая необходимость его постоянно догонять, Россия в то же время была великой державой, которая зачастую решала судьбы мира, имела собственные колонии и зависимые территории (сейчас это «ближнее зарубежье», которому предлагаются различные интеграционные проекты), в отношении которых она могла реализовывать свою «цивилизационную миссию». Все эти обстоятельства создали своеобразное «общество с колониальной экономикой и социальной структурой, но имперской идентичностью и идеологией» (p. 167). В этом и заключается смысл концепта «империя-субалтерн», вынесенного в заголовок книги.

Парадоксальным образом, в объект колонизации в России был превращен и собственный народ. Ресурсно-ориентированная экономика оказывала прямое влияние на российские институты – в частности, она обеспечила гипертрофированную роль государства, централизацию страны, ее милитаризацию. В этой логике благополучие государства и правящих элит обеспечивают не люди, создающие добавленную стоимость, а, в первую очередь, контроль за ресурсами и распределением ренты. Отсюда потребности территориального расширения страны (без ее соответствующего обустройства), закрепощение крестьян и т.д. Репрессивный режим подавлял собственное население, превращал его в субалтерна, который не получает практически никаких выгод от экспорта ресурсов (вспомним известный лозунг «недоедим, но вывезем») и который, в отсутствие каких-либо форм политического представительства, традиционно безмолвствует, а от его имени говорят европеизированные элиты. В сегодняшней России, по мнению Морозова, общество также остается субалтерном, за которого говорит Суверен, монопольно определяющий национальный интерес и политику по его реализации. Государство продолжает рассматриваться как единственно возможный субъект модернизации, а народ – как не доросший до демократии и самоуправления (причем представления о «народе-варваре» разделяют и многие интеллектуалы-западники).

Выходит, что наличие собственной колониальной периферии не мешает стране одновременно быть включенной в гегемонистский порядок в качестве субалтерна. Описываемая ситуация, по мнению Морозова, приносит нечто новое и в наше понимание постколониальной теории, ведь получается, что субалтерн не обладает априори некоей моральной правотой, более того – «говорящие от имени субалтерна часто полностью инкорпорированы в глобальную структуру доминирования как ее местные репрессивные агенты» (p. 13) – подобно тому, как российское государство-субалтерн эксплуатирует собственное население в интересах капиталистического ядра.

Итак, мы должны зафиксировать постоянную амбивалентность российской идентичности. Мы можем видеть, как в России сосуществуют идентичность (пост)колониальная и (пост)имперская, желание стать органической частью Европы и бросить вызов западной гегемонии, чувство неполноценности по отношению к Западу и комплекс превосходства перед ним («мы вошли в Париж», «мы освободили Европу от фашизма» и т.д.); мы видим, что «Россия одновременно принадлежит Европе, и исключается из нее» (p. 41); что русский крестьянин – это одновременно и нещадно эксплуатируемый субалтерн, и агент имперской колонизации (когда он, одетый в военную форму, покоряет Кавказ или Среднюю Азию); наконец, мы видим, как внутри России борются различные дискурсы, которые то постулируют, что Россия вне Европы не может существовать культурно и политически, то настаивают на том, что Россия может состояться только в качестве уникальной цивилизации.

По-моему, Морозову в рамках своей концепции вполне удалось показать, в чем заключается природа прозападных и антизападных «циклов» в российской истории. Последнее такое чередование циклов мы могли наблюдать собственными глазами в постсоветский период, когда на смену доминирующему дискурсу о вхождении России в «цивилизованный мир» и транзите к демократии достаточно быстро пришло травмирующее ощущение потери статуса великой державы и претензии на его восстановление (тем более, что к нам по наследству перешли такие атрибуты советской великодержавности как ядерное оружие и место постоянного члена Совбеза ООН). Отсюда возрастающая критика Запада за выстраивание неравноправных отношений с Россией, попытки сформировать контр-гегемонистский дискурс (вроде «суверенной демократии») и так дальше, вплоть до нынешнего состояния едва ли не новой холодной войны. Хотя вообще-то в марте 2000 г. В. Путин еще в должности и.о. президента «не исключал возможности» вступления России в НАТО⁷. Для обозначения путинского консервативного поворота в книге используется понятие «палеоконсерватизм» (оно взято из американской политики) с его эссенциалистским видением нации как органического единства на базе особого «культурного кода», с защитой «традиционных ценностей» и т.д. Но тут крайне интересно наблюдение Морозова о том, насколько устойчиво и в нынешних условиях воспроизводится логика России как субалтерна, ведь даже самые нелиберальные инициативы (типа законов о митингах или иностранных агентах) продолжают подкреплять ссылками на западный опыт, «первые лица» страны в своих выступлениях постоянно проводят параллели между ЕАЭС и Европейским Союзом, а российская элита продолжает на словах сохранять ориентацию на демократию и рыночную экономику. Даже проникшая в последние годы в официальный дискурс концепция российской «мягкой силы» говорит о попытках подражать Западу. Мы по-прежнему субалтерны, которые могут говорить только на европоцентричном языке, не имея своего собственного. Таким образом, Россия, по остроумному замечанию Морозова, в рамках существующего гегемонистского порядка все также не субъект, а всего лишь “troublemaker” (что далеко не одно и то же).

В какой мере то, о чем пишет Морозов, соотносится с похожими концепциями «внутренней колонизации» А. Эткинда⁸ или России как «периферийной империи» Б. Кагарлицкого⁹? Что касается первой, то Морозов неоднократно на нее ссылается, признавая ее исследовательский потенциал¹⁰. Однако в отличие от Эткинда он предлагает больше внимания обращать не на собственную колонизацию периферии, а на российскую подчиненность Западу и ее полупериферийное положение в капиталистической мир-системе. Согласно Морозову, недостаток Эткинда (и других авторов вроде Д. Уффельмана, писавших о «внутренней колонизации») – в невнимании к более общим, глобальным факторам, породившим специфику российского империализма; в игнорировании того факта, что Россия была колонизирована не только изнутри, но и извне – благодаря интеграции в мировую капиталистическую систему на неравных для себя условиях. Как формулирует Морозов уже не в книге, а в свой статье, «Россию колонизировал Запад посредством самого российского государства, то есть внутренняя колонизация была в то же самое время колонизацией внешней¹¹». А вот подход Кагарлицкого, хотя и предлагает рассматривать российскую историю с самого ее начала как раз в международной перспективе¹², сколько-нибудь подробного разбора в книге почему-то не удостоился (хотя несколько ссылок на его работы в тексте присутствуют). Так или иначе, ключевое отличие концепции Морозова от Кагарлицкого в том, что последний остается целиком в рамках мир-системного анализа и марксизма, делая акцент на внешнеэкономическом факторе в истории России, тогда как автору рецензируемой книги гораздо интереснее обсуждать вопросы российской идентичности, а потому экономическая зависимость России от капиталистического ядра для него остается лишь одним из сюжетов наряду с остальными.

Последний момент, который я хотел бы здесь затронуть, заключается в исследовательском потенциале концепции В. Морозова. Мне кажется, что он чрезвычайно велик. Представляется весьма продуктивной установка Морозова на то, чтобы в своем анализе российской действительности выходить за сугубо национальные рамки. Честно говоря, непрекращающиеся уже 200 лет дискуссии в духе западников и славянофилов, в рамках которых Россия зачастую рассматривается как некая «вещь в себе», успели несколько надоесть – очевидно, что истоки отечественной специфики гораздо продуктивнее искать не внутри самого российского общества (обнаруживая тут какие-то «культурно-цивилизационные коды», «матрицы» или «роковые события» вроде принятия христианства из Византии), а вписывая происходящее в нашей стране в более широкий контекст. Поэтому думается, что разговор о периферийном положении России на европейском континенте и связанном с ним догоняющем развитии и частичной модернизации гораздо ближе подводит нас к разгадке «особого пути» России, чем упомянутые выше «матрицы» и «константы». Именно отсюда – от нашей периферийности – институциональные различия России с Западом, отсюда вечные споры о том, принадлежим ли мы к Европе, и если да, то в какой мере, отсюда попытки обосновать нашу «уникальность» как реакция на невключенность в европейское сообщество.

В этом смысле вызывает симпатию и намеренный отказ Морозова от эссенциализации таких понятий как «Запад», «культура», «ценности» и т.д. По его мнению, современный Запад – это, прежде всего, «политическое сообщество» (а не цивилизационное в хантингтоновском смысле), в котором вполне комфортно чувствуют себя такие совсем не европейские по культуре страны как Япония или Южная Корея. Запад – это конструкт, который «продолжает существовать как исторический субъект главным образом потому, что по всему миру существуют сообщества, чьи идентичности явным образом… определяются как не-западные» (p. 26). Запад и не-Запад конструирует именно эта идентификационная граница, а потому никакой «изначальной западности» (“inherent ‘Westernness’”) не существует, если понимать под этим то, что сторонники цивилизационной теории назвали бы «культурно-цивилизационным кодом». Морозов справедливо указывает на то, что сам «Запад» внутри себя очень разный, что исторически довольно сильно менялись его границы, идентичность и т.д. (в XIX в., например, для многих немцев было далеко не очевидно, что они принадлежат Западу), поэтому попытки выдать какие-то ценности за «исконно» западные очевидно обречены на провал. Следовательно, и отличия России от Запада не являются «цивилизационными», они, как говорилось выше, связаны с особенностями встраивания России в капиталистическую современность. Позволю себе здесь один небольшой пример от себя. В первой половине XVII в. Россия и Англия прошли через опыт столкновения между обществом и формирующимся абсолютизмом, однако сделали это с противоположным результатом. В России гражданский подъем, порожденный Смутным временем (протоконституционные проекты ограничения царской власти от «крестоцеловальной записи» В. Шуйского до «ограничительной записи» Михаила Романова, активизации Земских соборов в качестве органа народного представительства и т.д.¹³) был успешно подавлен укрепившейся Романовской династией уже при Алексее Михайловиче, а в Англии примерно в это же время абсолютизму был нанесен сокрушительный удар (события Английской революции). Очевидно, что причина этих различий заключается не в «культуре», не в особой любви русского народа к самодержавию и рабству, а в том, что в России, в силу ее периферийности, были крайне слабы те социальные силы, которые могли бороться за утверждение новых политических отношений.

Если же отойти на время от чисто российской тематики, то можно сказать, что проблематизация понятия «Запад», анализ исторической связанности между собой центра и периферии капиталистической мир-системы, в очередной раз показывает, что контрпродуктивно противопоставлять некий изолированный Запад, в котором существует демократия, правовое государство, высокие стандарты жизни и прочие замечательные вещи, такому же изолированному не-Западу, погрязшему в конфликтах, неравенстве и нищете. Перед нами не разные миры, а единая мир-система, в которой колониальные практики эксплуатации периферии стали основой благосостояния ядра и наоборот – негативные процессы, происходящие на периферии, нередко бывают инициированы вмешательством туда стран глобального Севера со своими интересами (потому когда мы читаем, например, об ужасах геноцида в Руанде надо отдавать себе отчет в том, что они оказались возможны в том числе благодаря европейскому колониализму, который для своего удобства сконструировал хуту и тутси в качестве отдельных этнических групп¹⁴).

Наконец, самое последнее. Очевидно, что возможность преодоления российской субалтерности лежит на путях подлинной и всесторонней модернизации страны, отказа от ресурсно-колониального существования. Смена многовекового вектора развития – дело весьма сложное и, судя по происходящему в стране, вряд ли осуществимое в ближайшей перспективе. Однако альтернативой, судя по всему, будет дальнейшее колебание между «европейничанием» и отталкиванием от Запада, других вариантов у российского субалтерна просто нет.