Имя Сеты Лоу, профессора антропологии в Аспирантском центре Городского университета Нью-Йорка, до сих пор не было широко известно русскоязычному читателю. Ранее на русском языке была опубликована лишь одна ее работа: «Пласа: политика пространства и культуры» (On the Plaza: The Politics of Public Space and Culture), причем спустя полтора десятка лет после выхода в свет оригинального издания¹. Новая книга Лоу, Spatializing Culture: The Ethnography of Space and Place² («Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места») обрела перевод существенно быстрее, силами Николая Проценко и издательства «Новое литературное обозрение».

С учетом этого, теоретические концепции пространства и места Лоу предлагает описывать в терминах «генеалогий», что, естественно, отсылает читателя к Фуко⁴. Лоу оговаривается, что, следуя за Фуко, она не использует понятие «генеалогии» в смысле истории идей, но сосредотачивается на наборе концепций, находящихся в отношении взаимовлияния и составляющих целостную, системно устроенную историографию. По версии Лоу, таковую составили: философская и математическая генеалогия, генеалогия французской социальной теории (представленная, помимо Фуко, Лефевром, Бурдьё и др.), географическая, архитектурная, генеалогия психологии среды, археологическая генеалогия… В широких границах этой структуры пространство анализируется с точки зрения того потенциала, которое оно предоставляет для возникновения и развития социальных отношений (будь то географический контекст истории о предках у австралийских аборигенов или, например, такое обитаемое пространство, как коттедж в американском пригороде в 1950-е годы с точки зрения обеспеченной домохозяйки).

Немалое внимание в книге, разумеется, уделено феномену жилья как наиболее близкому примеру искусственной (построенной) среды в контексте повседневности человека. Приведем, со своей стороны, замечание урбаниста Джона Хэнкока, согласно которому жилье (как и все строительные формы прошлого и настоящего) ‒ это прежде всего «социальное высказывание о народе и культуре, в которой оно находится. Это ключ к тому, как люди на исторически единой территории воспринимают и решают свои жилищные вопросы друг с другом». Хотя модернизация влияет на общий характер жилья, культура является основным фактором, определяющим, «что, для кого, как и почему строится»⁵, полагает Хэнкок. В «Пространственном воплощении культуры» эта связка («построенное – социальное») анализируется на протяжении всего исследования и иллюстрируется многочисленными примерами из этноистории, социологии миграционных процессов, культурной географии и так далее. Лоу отмечает, что в рамках этноистории жилья и дома социальная история раскрывается регулярно и наглядно; так, модели наследования как социальной практики исследованы на примере эволюции деревенских домов в Испании; в числе последствий землетрясения в Гватемале 1976 года стал не только всплеск государственного строительства жилья, но и массовые самозахваты уцелевших домов, и т.д.⁶

Сам Харви в работе «Социальная справедливость и город» анализирует механизмы монополизации контроля в пространстве (прежде всего городском) с точки зрения того, как в нем распределяются ресурсы: «Движение людских масс, товаров, услуг и информации происходит в относительном пространстве, потому что оно требует инвестиций денег, времени, энергии и т.д. для преодоления расстояний… Понимание урбанизма и связи “социальный процесс — пространственная форма” требует, чтобы мы разобрались с тем, как человеческая деятельность создает потребность в специфических пространственных концепциях и как повседневная социальная практика с удивительной легкостью разрешает, казалось бы, сложные философские загадки, касающиеся природы пространства и отношений между социальными процессами и пространственной формой»⁸, отмечает теоретик, которого не случайно считают одним из наиболее известных современных популяризаторов неомарксистского подхода. В разделе «Пространственного воплощения культуры», посвященного политической экономии пространства, Лоу ссылается на конкретный сюжет городской истории, к которому обращался и Харви: это «османизация» Парижа. В результате решительных реформ барона Жоржа Эжена Османа столица Франции обрела узнаваемый вид «столицы XIX столетия»⁹, но у этих преобразований был и вполне прагматичный политический смысл: стремление разрезать стихийно сложившиеся кварталы рабочей бедноты широкими бульварами, которые сложнее перегородить баррикадами; к тому же стоимость нового жилья, возведенного на этих улицах, изначально была такой, что пролетариат не мог себе позволить ничего подобного и оказался вытеснен на окраины как бы «естественным образом». «Новые пространственные отношения, порожденные реализацией планов Османа в области транспорта и жилья, подчеркивают принципиальную роль в формировании городского пространства политико-экономической власти в сочетании с гегемонией государства», резюмирует Лоу¹⁰.

Лоу уточняет, что заметный акцент «левого» толка (по крайней мере, в методологической части книги) не случаен: как этнограф она приходит к выводу, что значительная часть современных этнографических исследований «прямо или косвенно основана на марксистских или неомарксистских теоретических конструкциях». Такие авторы как упомянутый Дэвид Харви, а также Шарон Зукин¹¹, Анри Лефевр¹², Мануэль Кастельс¹³ вписываются в этот ряд, и некоторые из их работ также доступны русскоязычному читателю; другие же, не менее заслуживающие внимания (как, например, географ и социальный теоретик Дон Митчелл), еще ждут своего переводчика¹⁴.

О соотношении архитектурных форм и идеологии в ХХ веке было написано немало как теоретиками (философами, социальными мыслителями), так и практиками – самими архитекторами (не в последнюю очередь, кстати, теми, кто одновременно выступал в качестве идеологов – например, советского проекта «нового города для нового человека»). Лоу также не отрицает того, что «архитектура и планирование служат неосознаваемым идеологическим и экономическим целям в воспроизводстве городского пространства и структур классового неравенства»¹⁸. Здесь можно было бы упомянуть Альтюссера с его концепцией «идеологических аппаратов государства»; Лоу привлекает другого неомарксиста, Мануэля Кастельса, который еще в конце 1970-х годов приходил к выводу, что между «идеологическими инстанциями» и «пространственными формами» существует тесная связь, которая в условиях городского ландшафта обретает как практическое, так и символическое выражение¹⁹. «Заземлить» подобные предположения способны, опять же, этнографические примеры: Сета Лоу анализирует эту связь, обращаясь, в частности, к опыту жителей Сан-Хосе (Коста-Рика), «перепроизводящих» знаковое городское пространство парк Сентраль. Российский читатель, полагаем, может спроецировать подобную исследовательскую оптику на недавние кейсы, территориально относящиеся к Москве, Екатеринбургу, Санкт-Петербургу и другим городам.

В книге, действительно, уделено большое внимание проблеме конфликтов вокруг искусственной среды и ее использования, или, как формулирует сама Лоу, проблеме «структурного неравенства капитала и труда в процессе производства пространства». С учетом того, как распространена в современном мире (Россия не исключение) стратегия так называемого business led development²⁰, этот интерес представляется вполне оправданным; к тому же он отнюдь не сводится к антикапиталистической или постколониальной критике.

Резюмируя: «Пространственное воплощение культуры» преодолевает (мнимую) границу между социальной теорией и прикладными этнографическими методами их изучения, в особенности с учетом сложности окружающего нас мира постоянно возрастающей даже на самой короткой дистанции повседневности. В этих условиях, действительно, не только профессиональным исследователям, но и всякому человеку могут пригодиться четкие и надежные концепции, методы и инструменты, позволяющие не только интерпретировать реальность, но и по возможности менять ее во имя блага, как личного, так и общественного. Книга Сеты Лоу демонстрирует ценность этнографической теории и методов в понимании пространства и места (а она это действительно делает), и, кроме того, дает читателю повод задуматься о вещах, на первый взгляд, вполне повседневного свойства: где мы живем? Где работаем, отдыхаем и делаем покупки? Где общаемся? Этот вопрос «где», отсылающий к категории локальности, в логике автора книги неизбежно соотносится с «как», с качественным измерением социальных процессов. Такого рода пространственный анализ также способен дать представление (или хотя бы навести на мысли) о предрассудках, о социальной изоляции, о практиках власти и способах обращения с ней, о проблеме агентности индивидов и групп. И ‒ если эти вопросы по крайней мере поставлены – в ходе дальнейшего развития городов «создание мест, которые способствуют раскрытию человеческого потенциала, а не потворствуют неравенству»²¹, возможно, не будет казаться сущей утопией.