14 декабря 2023 года в Институте философии Российской академии наук состоялся круглый стол, посвященный 90-летию со дня рождения Вадима Михайловича Межуева – выдающегося российского философа, исследователя философских проблем культуры и истории, социальной философии. Его творческое наследие оставило глубокий след в истории отечественной мысли и продолжает вдохновлять новые поколения ученых.

В работе круглого стола приняли участие ведущие российские ученые, среди которых академик РАН А.А. Гусейнов, академик РАН В.А. Лекторский, д. филос. н. А.А. Кара-Мурза, д. филос. н. О.М. Здравомыслова, д. филос. н. В.Н. Порус, д. филос. н. О.А. Жукова, д. полит. н. М.М. Федорова, к. филос. н. Б.В. Межуев, д. филос. н. М.В. Локтионов, д. филос. н. В.Н. Шевченко, д. полит. н. В.С. Малахов, к. филос. н. Ф.Н. Блюхер.

В рамках круглого стола были обсуждены различные аспекты творческого наследия В.М. Межуева, и прежде всего, его вклад в развитие философии культуры, социальной философии и теории идеологии. Участники поделились своими воспоминаниями о Вадиме Михайловиче, обсудили значение его идей для современной философии. Круглый стол стал интеллектуальным событием, позволившим оценить выдающийся вклад В.М. Межуева в развитие отечественной философской мысли. Его творческое наследие продолжает жить и вдохновлять новые поколения ученых, а его идеи остаются актуальными и востребованными. Участники выразили признательность и уважение к незаурядной личности, оставившей неизгладимый след в истории российской философии.

<strong>М.В. </strong><strong>Локтионов</strong><strong>:</strong> Добрый день, уважаемые коллеги! Сегодня мы проводим Круглый стол, посвященный девяностолетию нашего коллеги и друга – Вадима Михайловича Межуева. В нем участвуют В.Н. Порус, О.М. Здравомыслова, В.Н. Шевченко, Е.М. Немировская, В.Т. Логинов, А.В. Рябов, Б.В. Межуев, Ф.Н. Блюхер. К сожалению, не все смогли сегодня собраться у нас в институте – некоторые выступают в удаленном формате, некоторые прислали тексты своих выступлений. Мы не будем акцентировать внимание на форме подачи информации, а просто дадим слово каждому.

<strong>В.Н. </strong><strong>Порус</strong><strong>:</strong><strong> «</strong><em><strong>Это был блистательный творческий человек»</strong></em>

Вадим был очень молодым человеком. Он и ушел молодым. Календарный возраст не имеет никакого значения. Он был юношей – юношей остался до конца дней своих. Был как юноша обидчив, как юноша ревнив, как юноша горяч. И он все время рос. Если бы смерть не остановила его, еще неизвестно, как бы он еще вырос над всеми нами.

Особенно хорош был Вадим, когда его задирали. Потому что он был не просто блистательным лектором, докладчиком, спикером, как сейчас говорят, – он был полемистом. В полемике он начинал сверкать всеми гранями своего таланта. Именно тогда, когда ему возражали, а он возражал в ответ на возражения. Надо было видеть, как это было блистательно, остроумно и как это было всегда победоносно. Потому что я не помню таких интеллектуальных схваток, из которых Вадим не вышел бы победителем. Он носил эту победу в себе, хотя далеко не всегда был прав. Иногда признавал свои ошибки, хотя всегда очень неохотно.

Он был очень ревнив к этой своей победоносной ауре и переживал, если замечал, что она от него уходит. В 2000-х он читал лекции в Высшей школе экономики, и помню, как однажды он внезапно пришел ко мне и сказал: «Володя, я увольняюсь». ‒ «Что такое? Что случилось, Вадим? Почему?» ‒ «Я заметил, что студенты перестали меня любить». Я говорю: «Ну что ж, перестали любить, потом снова полюбят». ‒ «Нет, все, я понял, я ухожу». Он не мог вынести даже тени равнодушия к себе.

Это был блистательный творческий человек. Для меня он всегда останется таким.

Вадим – не только часть моей жизни, моей биографии, а еще и некоторый образец. Я всегда смотрел на него снизу вверх. Он был шестидесятником, а я семидесятник, то есть между нами было чуть больше десяти лет. Я относился к нему как к старшему другу, учителю и многое у него почерпнул. Мне хотелось быть в чем-то похожим на него. Конечно, не всегда это получалось, но хотелось всегда.

Всех, кто с ним общался, особенно захватывала его страстность, когда он затрагивал темы, проблемы, которые его глубоко волновали. Про него можно было бы сказать словами поэта: «Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть». Это выражалось в нескольких темах, сквозных для его творчества. Во всех своих работах он разрабатывал эти темы, развивал их всю жизнь – не только в лекциях и выступлениях, но и в беседах, разговорах с друзьями: тема истории или философии истории, тема культуры или философии культуры и тема свободы. В совокупности они составляли для него предмет философии, которая была для него не специальностью, не профессией только, а смыслом жизни.

Он был философом всегда. Мне даже казалось, что с самого рождения. Он и сейчас будет жить, и довольно долго будет еще жить, потому что он и сейчас спорит… Открываешь его книгу, слушаешь его записи – и он продолжает с тобой беседовать, и хочется ему возражать.

Когда он был рядом, мы спорили довольно часто. Теперь, когда его нет, тексты его продолжают спорить, отстаивать свое право на существование, они несут на себе тот заряд победы, победоносности… Дай им Бог прожить долгую жизнь.

Его любимая тема – история и то, чем философ истории отличается от историка, что может философ сказать об истории. Я всегда возражал ему, спорил с ним. Я говорил: «Вадим, а уверен ли ты в том, что существует одна история на всех? Есть ли такая унифицирующая история человечества, которая содержит в себе свой смысл и которая, как ты иногда пишешь и говоришь, ведет человечество к некому состоянию, когда предыстория, выражаясь словами Маркса, сменится действительно историей? Наступит ли время, которое станет, собственно, историческим временем человечества? У меня нет уверенности, что мы живем в единой истории, потому что существует одна история – для европейца, другая – для жителя азиатского континента, третья – для верующих иудеев, четвертая еще для кого-то и т.д. Мы живем одновременно в разных исторических мирах. И считать, что эти миры могут быть унифицированы и сведены к некоторой всеобщей, единой всемирной истории вселенского человечества, мне представляется сомнительным».

Вадим отстаивал другую точку зрения: для него существовала только одна история, одна цивилизация и одна история цивилизаций. Это был один из его любимых коньков! Как он был блистателен, когда он садился на него! Вообще всякий конек Вадима становился Пегасом. Он действительно взлетал… Иногда он даже забывал о собеседнике, потому что мысль его вела, и он шел за ней, летел.

Другой его конек – это тема свободы. Для Вадима философия была самосознанием свободного человека, невозможная в каком-то ином статусе. Свобода, настоящая свобода, как Вадим любил говорить, – это свобода от вынужденного труда, труда по принуждению. Свободное время – время человеческого существования.

Я возражал ему: «Вадим, а ты не боишься этого свободного времени? Уверен ли ты, что люди, обретя свободу от вынужденного труда, используют ее так, как ты полагаешь? Что они будут умножать всеобщее богатство, знание, творчество, будут создавать новые ценности, а не употребят эту свободу на взаимное уничтожение и унижение?»

Спор этот никогда не кончался, и он мне всегда говорил: «Ну, понятное дело, ты смотришь на эту проблему глазами видавшего виды человека, и эти виды ты проецируешь на свои философские размышления». Я отвечал: «Да, я повидал на своем веку многое, это позволяет мне сомневаться в том, что блистательная мечта о свободном времени как времени подлинного существования человека может вообще когда-нибудь осуществиться. А если что-то подобное случится, то, боюсь, это будет предвестием конца человеческого мира, то есть апокалипсис».

Наш спор с Вадимом не окончен, он не будет окончен и после того, как и я уйду из этого нашего пространства общения. Говорят, что в мире ином мы встретимся заново. Может быть, не знаю… Но, если встретимся, мы и там продолжим наш спор.

Закончить я хотел бы пожеланием: пусть вызовы нашего времени, которое становится все более напряженным, жестким и кратким, будут встречены нами с достоинством. А для этого надо читать, думать и продолжать спорить, беседовать с Вадимом Михайловичем Межуевым.

<strong>О.М. </strong><strong>Здравомыслова</strong><strong>: </strong><em><strong>«Нежданная комета» </strong></em>

Вадим не переносил сумерки. Начинал маяться, пытался отвлечься – что-то читал, смотрел, слушал музыку. Чувствовалось, что сумерки для него мучительны. Он говорил, что переживал это с ранней юности. Рассказывал, что однажды даже обратился к психологу, спросил, почему такое. Психолог начал задавать вопросы: «Какое время дня вы предпочитаете – утро или вечер?» – «Утро». «Ваше любимое время года?» – «Весна». Психолог нарисовал две линии – вверх и вниз – и предложил: «Выберите». – Конечно, выбрал ту, что вверх. Психолог сказал, что дальше можно не спрашивать, потому что ему все ясно: «У вас очень сильное чувство жизни и такое же сильное предчувствие конца – не страх смерти, а переживание, что все имеет конец. Оно возникает у вас даже по поводу вполне рядовых событий».

Мы прожили вместе трудные и счастливые годы. Как говорят, «это было навсегда, пока не кончилось». Настоящее понимание этих слов приходит, когда обрывается самое важное – эпоха, которую привыкли считать «своей», жизнь близкого человека, без которого невозможно представить настоящее и особенно будущее… А Вадим как будто всегда жил на границе – между «это навсегда» и «это кончится». Он остро чувствовал жизнь, подчинялся ее мощной тяге – и столь же глубоко переживал временность, хрупкость существования «бездны мрачной на краю».

Одна из тем, над которой он размышлял, особенно в последние годы, – Время и Вечность. Их столкновение, борьба – и неразрывность их соединения в личности человека-творца. Вадим часто цитировал пастернаковские строки: «Не спи, не спи, художник, / Не предавайся сну. / Ты – вечности заложник / У времени в плену». Это был и его экзистенциальный опыт, он выразил его своей личностью и философией, которая вырастала из времени, в которое ему выпало жить.

У него было трудное начало. Детство в семье, разрушенной репрессиями и войной, эвакуация – в окрестности Челябинска, где озеро Тургояк; послевоенное голодное, полу-бездомное существование; учеба в ремесленном училище при типографии газеты «Правда», куда Вадима против его воли определили родственники, по сути, спасая от голода. Типографская работа была, конечно, совсем не его стезя, но тот опыт «в ремесле», как он говорил, стал него важным в смысле понимания и принятия людей совсем не книжной культуры. И на протяжении всей жизни он поддерживал связь со своими сокурсниками по ремесленному училищу.

Вадим всегда помнил, что ему пришлось преодолевать травму начала пути, которая могла бы остановить его и разрушить. Поступление на философский факультет МГУ было для него не только исполнением мечты стать философом («я захотел быть философом, еще учась в школе»), но возможностью состояться в другой жизни, среди людей, которые, как он как-то сказал, тогда казались ему «небожителями».

Для него с самого начала было важно найти свою тему в философии – не найдя ее, он, наверное, ушел бы из профессии. На счастье, когда он учился на третьем курсе, начались лекции Э.В. Ильенкова. Ильенков показал путь к осмысленной философской деятельности – разумеется, в границах марксизма, который представал тогда для советской философии безусловной и единственной вершиной мысли.

Вчитываясь в Маркса, уже в студенческие годы Вадим определил свой профессиональный интерес – социально-историческую проблематику, которая была в то время поглощена истматом (историческим материализмом). То, что он написал в студенческой статье о Марксе как создателе научной концепции истории, было, безусловно, в русле марксизма, но в статье чувствовался разрыв с советским идеологическим каноном – и после окончания философского факультета его не приняли в аспирантуру.

Есть старая фотография, где Вадим – на сцене знаменитого студенческого театра МГУ, в создании которого он участвовал и которому, как он говорил, «отдал семь лет» по окончании университета. Актерская и режиссерская профессия тоже не были его стезей, но без театра в нем, возможно, не развился бы талант публичности и такое редко встречающееся качество, как умение вызывать интерес к себе у самых разных людей.

Его окончательный приход в профессиональную философию, в Институт философии (что означало тогда одно и то же), совпал с хрущевской «оттепелью» и шестидесятыми – с тем коротким периодом советского Ренессанса. На волне, как он позже написал, «десталинизации режима и сознания» – в пространстве еще не свободы, а скорее ее предчувствия – открылась возможность ставить вопросы и переосмысливать старые понятия.

Вадим не отождествлял себя полностью с шестидесятниками, но в их среде сформировалось понимание интеллектуальной задачи, которое он разделял, – найти противоядие сталинской догматике, «прорваться к подлинному смыслу и содержанию социализма и марксизма». Это начиналось уже в лекциях Ильенкова, но принципиально новым – «оттепельным» – было то, что приоткрылось пространство свободной философской дискуссии. Обоснование ее центральной роли в культуре стало постоянной темой Вадима. Он развивал ее через идею свободного времени – не досуга, а времени производства человеком самого себя, своих отношений с другими людьми и самой истории. В его концепции свободное время противостоит извечному стремлению к ограниченности, завершенности, окончательности социальных форм. Свободное время для него – синоним бесконечно длящейся истории.

Отсюда выросла его философия культуры – собственно человеческого творчества «в мире природной и всякой иной необходимости», пространства «формирования свободного и сознательного субъекта деятельности», или человека, способного совершать выбор будущего «в обстоятельствах породившей его истории и культуры».

В одном из интервью Вадим сказал: «я жил в уникальное время». Оно вместило в себя большую часть советского ХХ века и мучительное расставание с ним: конец сталинской эпохи, нежданную «оттепель», взлет шестидесятников – и наступивший «застой»; перестройку – Вадим называл ее «чудом» – и 1991 год: «перестройка не закончилась, не “исчерпала себя”, а потерпела поражение». Он считал, что после того, как был упущен шанс на демократизацию, началась эпоха исторической неопределенности. Он чувствовал нерв событий и предупреждал о рисках пути, который терял направление. Он далеко не всегда встречал понимание, но всегда оставался философом с обостренным чувством истории и социального времени.

Размышляя о различии, а по сути оппозиции философии периода «оттепели» и периода «застоя», Вадим делал вывод, что в 70-е годы, которые задолго до появления термина «застой» он назвал временем «социальной скуки», философы потеряли социальную и историческую проблематику. Во второй половине 80-х и в постсоветской России она заговорила языком публицистики и журналистики, философия же оказалась в этом поле маргинальной. В ее уходе из публичного пространства Вадим видел угрозу существованию философии и самому публичному пространству, а значит, угрозу духовной и политической свободе. Он понимал это не как исключительно российскую ситуацию, но как знак кризиса европейской культуры – разрыва с ее традицией, возвысившей ценности индивидуальной свободы и творчества, которая «сделала возможным появление философии в составе этой культуры».

С годами Вадим больше, чем раньше, нуждался в слушателях, но особенно в собеседниках. Его вдохновляла атмосфера общения в кругу людей, для которых размышление и разговор, рождающий новые смыслы, были не работой или времяпрепровождением, а составляли подлинный интеллектуальный интерес. Он постоянно искал и сам стремился создать пространство дискуссии. Если ему это удавалось – на лекции для студентов, на конференции, круглом столе или в общении с друзьями и коллегами, – он бывал воодушевлен и счастлив.

Он обладал даром публичного философского высказывания и тем особенным обаянием, каким наделен человек, глубоко и точно мыслящий, умеющий увлечь логикой своего рассуждения. Присущий ему артистизм раскрывался в том, <em>как</em> он говорил – в оттенках тембра его неповторимого голоса, в точно найденной интонации. Он был убежден, что свобода и стройность философского высказывания способны не только увлечь слушателей, но открывают каждому из них путь в философскую культуру. Он был просветителем и полемистом.

Помню, как еще в конце семидесятых он азартно включался в спор в секторе проблем исторического материализма, где тогда работал. И сейчас вижу Вадима, сидящего, положив ногу на ногу, с сигаретой, которую, не закуривая, перебирал, крутил пальцами, – говорящего выразительно и убедительно: «Исторический материализм должен иметь свое лицо – понять, о чем он и зачем». Он всегда стремился определить осмысленный интерес, увидеть всем известное и даже надоевшее – иначе. Всегда искал точный вопрос, а не приблизительный, пусть внешне правильный, ответ.

Философия была для него непрерывным диалогом свободных, мыслящих людей «в ситуации незнания истины». Идеалом философа оставался для него греческий философ, постоянно <em>ищущий</em> истину, – в отличие от восточного мудреца, всегда <em>знающего</em> ее.

Продолжая мысль Ницше, Вадим писал: «если у греков философия – главная звезда в солнечной системе культуры», то в современной культуре философ – всего лишь «нежданная и наводящая ужас комета, непонятно зачем залетевшая в нашу систему». Это был тоже созвучный ему образ философа – странника в мире, чуждом философии и поэзии. Вадим сближал их – как будто искал родственную себе стихию…

Задача, которую он определил для себя, состояла в том, чтобы «отстоять статус философского знания в мире современной <em>не-философской</em> культуры».

Со временем Вадим все отчетливее понимал свою связь с русской философией. Статья «Два лика русского консерватизма: Н.М. Карамзин и П.Я. Чаадаев», написанная в 2016 году, была очень важной для него. Через сравнение двух выдающихся мыслителей ему удалось проследить истоки русского интеллектуального диалога-спора с Европой, которую он считал вечной родиной философской культуры. Он ставил главный вопрос: что значит быть философом в России, где этот путь требует интеллектуального мужества и постоянной готовности к моральному выбору?

Вадим утверждал: «Если человек не нуждается в свободе, то и философия ему ни к чему». В последние годы он часто говорил о том, что в мире, где «дело культуры кажется совершенно проигранным», ситуация мыслящего человека становится трагической.

Он понимал риск этого поворота, но все-таки продолжал верить – используя выражение Пастернака – в «работу по преодолению смерти», которая составляет смысл культуры и истории. Вадим называл ее движением, которое нельзя остановить, задержать на каком-то пределе, отлить в завершенную форму, – движением, «преодолевающим границу между конечностью человеческой жизни и бесконечностью природного и человеческого бытия», между Временем и Вечностью.

<strong>В.Н. Шевченко</strong><strong>:</strong> <em><strong>В</strong></em><em><strong>.</strong></em><em><strong>М</strong></em><em><strong>. </strong></em><em><strong>Межуев</strong></em><em><strong> и «Свободное слово»</strong></em>

Я хотел бы рассказать о том периоде в жизни и творчестве Вадима Михайловича, как и всей страны, который начался в конце 80-х годов прошлого века. Когда-то я опубликовал в «Независимой газете» статью о клубе «Свободное слово». В ней написано: «<em>Легенда гласит, что однажды жарким летом 1988 года, в самый разгар перестройки, бродили по бульварному кольцу три человека – Салам Гусейнов, Вадим </em><em>Межуев</em><em> и Валентин Толстых. Вся страна находилась в состоянии эйфории, жила тогда совершенно новыми и </em><em>мало понятными</em><em> идеями и устремлениями. Друзья долго спорили о том, как войти философии и самим философам в эту новую жизнь. И они решили создать клуб “Свободное слово”. Валентин Иванович Толстых, ставший руководителем клуба, был в то время секретарем нового, перестроечного Союза кинематографистов СССР».</em>

Публицистические выступления в печати, на многочисленных встречах и круглых столах становятся не просто заметной, но очень важной частью философского творчества В.М. Межуева в 90-е годы XX века и в последующие десятилетия нового столетия.

Первые десять лет до 1998 года Клуб работал в помещении бывшего Союза кинематографистов на Васильевской улице, там хозяйничало МАО «Киноцентр», а потом с 1998 года в помещении Института философии. Именно в стенах Института на Волхонке с особой яркостью проявился талант Вадима Межуева. 153 заседания провел Клуб за время своего существования. Кажется, нет такой темы, мимо которой прошли бы его участники. Не было запретных тем. По самым острым темам велись дискуссии; взять, например, историческое заседание 1 октября 1993 года: «Какая демократия нам нужна, какая демократия у нас возможна после 21 сентября 1993 года». Вадим Межуев был ведущим докладчиком вместе с Эрихом Соловьевым.

Как рассказывал мне Валентин Толстых, он сдал все 11 книг с публикациями материалов заседаний клуба в РГАСПИ, которые были приняты как документ, отображающий фактическое состояние общественного сознания периода 1988–2008 гг.

По моим примерным подсчетам, В.М. Межуев принял самое активное участие в дискуссиях более чем на ста заседаниях клуба. И это были резонансные выступления, которые очень часто придавали дискуссиям редкую содержательность, остроту и непредсказуемость полемического столкновения различных точек зрения. Один только пример. Апрель 2006 года. Обсуждается тема: «Мораль и общество. Олег Дробницкий в истории современной этики». Многие его работы стали классикой советской этической литературы. Дробницкий погиб в марте 1973 года в результате авиационной катастрофы, возвращаясь в Москву из Болгарии. Дискуссия-дуэль всех участников могла бы стать основой захватывающей интеллектуальной пьесы. О таком нельзя так просто рассказать, это нужно прочувствовать и пережить вместе со всеми, находящимися в зале.

Можно сказать, что в публицистике, в статьях 90-х годов ключевой темой для него становится тема свободы. Лейтмотив всех выступлений был отчетливо сформулирован им еще в 1992 году: «Социально опасна и неприемлема интеллигенция, которая хочет власти вместо того, чтобы хотеть личной свободы от власти».

Когда в 2004 году исполнилось 15 лет Клубу, В.М. Межуев отметил на юбилейном заседании Клуба, что в какой-то мере клуб стал примером того, что называется гражданским обществом. И если когда-нибудь в России возникнет гражданское общество, оно будет немного похоже на клуб «Свободное слово». Это вызвало смех и бурные аплодисменты всего зала.

Центральных тем в дискуссиях на было несколько. Остановлюсь на одной из них. Новизна и оригинальность его выступлений производила сильное впечатление. На одном из первых заседаний еще в позднее советское время (октябрь 1989 г.) Вадим Межуев рассказывал о классическом русском треугольнике «Народ, власть, интеллигенция». Участники круглого стола слушали затаив дыхание. Если брать отношения интеллигенции и народа, то для русского интеллигента народ – высшая ценность, в которой он видит главное назначение и смысл своей деятельности. Другими словами, проблема интеллигенции и народа – это культурная проблема, вызванная разрывом культур, перерывом постепенности в ходе исторической эволюции традиционной культуры. Этот перерыв возникает в нашей истории в точке встречи, пересечения русской и европейской культуры. В каком-то смысле русский интеллигент – это русский европеец если не с западными убеждениями, то с западными манерами, идущими от европейской просвещенности.

Мне кажутся весьма важными, более того, программными взгляды Межуева на отношения интеллигенции и власти. Это проблема больного общества, говорил он. В условиях, когда большинство населения практически отстранено от политической жизни, какая-то часть образованных людей в XIX веке – их и назвали интеллигенцией – берет на себя функцию политической оппозиции власти. Опасность начинается тогда, когда интеллигенция начинает претендовать на роль не только оппозиции власти, но и на саму власть, видя в ней средство реализации своих идей. Поэтому в политике их деятельность очень часто оборачивается нетерпимостью к инакомыслию, стремлением к реализации своих идей с помощью насилия. Все эти оценки Вадим Межуев относит и к большей части сегодняшней интеллигенции, с ее претензией на идейный вождизм и учительство по отношению к основной массе народа в духе просветительства XVIII века. Интеллигент и политик – это совершенно разные и в чем-то даже противоположные фигуры. Интеллигенция должна освободиться от одолевающего ее соблазна власти, отделить идеологические предпочтения от конкретной политики. Альтернативой интеллигентской оппозиции власти является интеллектуальная и творческая свобода от власти. Вот по этому поводу несколько цитат из его выступлений на заседаниях клуба «Свободное слово»<em>.</em>

Май 1991 года. У меня претензия к нашим демократам, к тем, кто причисляет себя к их лагерю. Если нашим демократам и предстоит испытание властью, то хотелось бы быть уверенным, что они выдержат это испытание.

Сентябрь 1991. Перестройка у нас не закончилась. Не исчерпала себя, а потерпела сокрушительное поражение.

Ноябрь 1991. То, что происходит с нами, это дорога не в Европу, а в прямо противоположном направлении. Наши города, взять Москву, погружаются в какую-то первобытную мглу, одичание и разорение.

Сентябрь 1994. При обсуждении темы «Новые русские – что нового и что русского?». Новые русские – это те, которые рвут с традицией, идут поперек истории, для них нет святынь, нет дорогих сердцу воспоминаний.

Вадим Михайлович не просто умеет овладеть аудиторией, он хорошо использует в ней некоторые актерские техники выступления... Ведь он отдал семь лет Студенческому театру МГУ, который возглавлял поначалу Ролан Быков (не путать со студенческим театром-студией МГУ «Наш дом» М. Розовского, который тоже тогда становится известным театром). Он играл и в массовке, и главные роли.

В своем выступлении на одном из последних заседаний Ученого совета института В.М. Межуев в докладе «Кому и зачем нужна сегодня философия» говорил о том, что философия ставит своей задачей сделать человека свободным. Конечно, сама по себе философия не делает человека свободным, но только в ней свобода как общечеловеческая ценность находит свое рациональное осознание и обоснование. Свобода не освобождает человека от времени, но позволяет, оставаясь во времени, прорваться в вечность. Мышление философа как бы образует «дырку» во времени. Сквозь которую он проникает в царство вечных истин. Главный тезис его доклада: философия нужна тогда, когда у людей, у какой-то части общества возникает потребность в личной свободе.

Время от времени у В.М. Межуева брали интервью. Лучшее из них, с моей точки зрения, это интервью «Мы – антимодернисты», которое он дал в декабре 2008 года «Русскому журналу».<strong> </strong>Вот отрывок из него:

<em>«А что для вас марксизм сегодня?</em>

<strong>В.М.:</strong> Это сложный вопрос. Меня почему-то все марксистом называют. Я читал лекцию в Гётеборге, разговаривал там с людьми, которые занимаются советским периодом, и рассказывал им свое видение Маркса. На что они мне отвечали: «Вы знаете, вас в России вряд ли поймут, вы западный марксист». Может быть, это и верно.

<em>И что же у Маркса самое главное? </em>

<strong>В.М.:</strong> Главный вопрос у Маркса – как жить не в обществе, а как жить в истории, как жить в историческом времени. И возможно ли общество, которое бы не пыталось встать поперек истории, которое бы не пыталось остановить на себе историю. Если перевести это на другой язык – как человеку жить в вечности, а не только в том времени, которое ему отпущено по жизни».

В сказке Х.К. Андерсена «Снежная королева» мальчик Кай, находясь в чертогах Снежной королевы, складывал целые слова из льдинок, но никак не мог составить того слова, которое ему так хотелось сложить, – слова «вечность». А Снежная королева сказала ему: «Сложи это слово – и ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь мир и новые коньки». Но мальчик Кай никак не мог его сложить.

Вадим Межуев победил тиранию повседневности и суеты тем, что прикоснулся к абсолюту, к вечности и дал всем нам понять и почувствовать, как это прекрасно. Есть известное стихотворение поэта Геннадия Энтина «Быть у вечности в плену»: «У вечности в плену стоят обнявшись двое, / Среди сиянья звезд на крошечной Земле». Эти слова поэта напомнили мне об Ольге Михайловне Здравомысловой, которая присутствует на сегодняшнем вечере. Она вносила в его жизнь в течение многих лет любовь, заботу, устойчивый жизненный порядок.

Вадим нашел эту «дырку» во времени, через которую можно проникнуть в царство вечных истин, и каждое его выступление еще долго мне и, я думаю, всем нам будет служить напоминанием о том, что нет более возвышенного и ответственного чувства в жизни философа, чем стремление и жажда прикосновения к вечности, потому что это прикосновение может подарить людям надежду, счастье и справедливость, высшие смыслы, какие только есть в человеческой жизни.

<strong>Е.М. </strong><strong>Немировская</strong><strong>: </strong><em><strong>«Для Вадима главным был вопрос о том, как может появиться активный и думающий гражданин»</strong></em>

Вадим Межуев был подлинный философ. Он жил, мыслил, вел себя как философ.

Философ – это особый дар. Это постоянное усилие, напряжение мысли, Попадая в поле философского рассуждения, мы тоже совершаем усилие, попадаем в какие-то очень важные точки собственного существования. Мы их, конечно, быстро покидаем, потому что мы – не философы и держать напряжение мысли очень сложно. Но в общении аудитории с Вадимом мы и прежде всего участники семинаров Школы всегда чувствовали это – напряжение, усилие философской мысли.

Вадим утверждал, что гражданином человек не рождается. Он считал, что гражданин воспитывается и что воспитывает гражданина – философ. Поскольку именно философ говорит и мыслит об ответственности и свободе, о том, как человеку свершиться, стать взрослым, научиться жить, по словам Канта, собственным умом.

Это трудная задача, люди с ней редко справляются. Поэтому для Вадима главным был вопрос о том, как может появиться активный и думающий гражданин. Он считал, что потребность мыслить, потребность в свободе зарождается в беседе с философом, но что нужна еще и дружественная среда, которая помогает этой потребности не угаснуть. Потому что недружественная среда не способна создать отзывчивость, о которой мы думаем, когда говорим о гражданской солидарности.

Важно перечитывать тексты Вадима и слушать его выступления. Они, к счастью, записаны, сохранились и доступны всем. Он размышлял и выступал о культуре и истории, о марксизме и социализме, о сталинизме, о современной России. О чем бы он ни говорил, это всегда было захватывающе интересно.

Когда-то, в 1960-е, Вадим познакомился и сдружился с Юрием Сенокосовым, и это Вадим привел его к Мерабу Мамардашвили в «Вопросы философии». А я познакомилась с Вадимом тогда же, когда и с Мерабом и Юрой – в 1971 году. И могу сейчас сказать, что уже в те далекие времена в Вадиме чувствовалось величие мысли и души, которое особенно развилось и выплеснулось в последние годы его жизни.

Он был красив и, при всей огромности его личности, скромен и застенчив. Единственное, когда он не готов был уступать – это философский разговор, спор, который никогда для него не прекращался.

<strong>В.Т. Логинов: </strong><strong>«</strong><em><strong>Атмосфера общественного подъема возбуждала и увлекала Вадима. В полемическом задоре он, может быть, был не всегда прав, но никогда не был скучен и неинтересен»</strong></em>

С Вадимом Межуевым мы познакомились в середине прошлого столетия, когда в 1956 году после окончания философского факультета МГУ он пришел на работу в библиотеку Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ИМЛ). О предшествующих годах своей жизни – о репрессированных родственниках, о барачном жилье, учебе в ПТУ – Вадим рассказывал лишь десятки лет спустя, да и то обрывками, в связи с каким-то конкретным поводом. Было очевидно, что вспоминать об этом он не любил.

Коллектив библиотеки ИМЛ был девичий. Мужчин, да и то в возрасте, было всего трое, и появление молодого красивого юноши вызвало смуту. Но Вадим был крайне серьезен, соблазнить его было сложно. И в отместку за это девицы нагружали его книгами, которые он носил в читальный зал, так что и головы не было видно…

Ветры «оттепели» задели и цитадель марксизма-ленинизма. Либерализация нравов, крайне суровых доселе, проявилась, в частности, в том, что в ИМЛ стали мастерить модные в то время «капустники». И тут мужчин тоже не хватало, особенно в групповом канкане, который лихо отплясывали и пели наши научные сотрудницы:

<em>Без женщин жить нельзя на свете – нет!</em> <em>Том ни один без них не выйдет в свет.</em> <em>Весь институт на их плечах</em><em>,</em> <em>Без них заглох бы и зачах</em>.

Узнав, что Вадим занимался в знаменитой в ту пору театральной студии МГУ, я предложил ему принять участие в «капустнике». Но он очень серьезно и откровенно ответил: «Я, к сожалению, ерничать не могу, не способен». И вспомнил, что прима студии МГУ Ия Саввина шутливо говорила ему: «Роли Гамлета тебе придется ждать долго».

Вообще, оглядываясь на прошедшие годы, не могу вспомнить ни одного эпизода, когда Вадим хохотал бы, как говорится, до слез, кроме случая, когда Карцев читал у нас на концерте свой знаменитый монолог «Авас». Да и то этот эпизод стал для него потом поводом для размышлений о непонятной природе смеха. Наш острослов Никита Колпинский как-то пошутил: «Слишком серьезен и хорош, чтобы стать марксоведом». Так что никто не удивился, когда в 1959 году Вадим ушел сначала в издательство редактором, потом в аспирантуру Института философии АН ССС.

Со студией МГУ, которая в 1959 году стала Студенческим театром, он не порывал, играл в знаменитом спектакле Когоута «Такая любовь», поставленном Роланом Быковым, ездил с ним на гастроли. Но театр был для него только временным увлечением, и философия все более вытесняла прочие увлечения.

В 1971 году он блестяще защитил в Институте философии АН СССР кандидатскую диссертацию «Марксистский историзм и понятие культуры», а в 1977 году главное в то время издательство страны – Политиздат – выпустило его книгу «Культура и история». Его авторитет философа культуры был уже признанным и прочным, когда в 1984 году последовала докторская диссертация «Теория культуры в историческом материализме».

В те годы мы виделись редко и мимоходом.

Когда началась перестройка, Вадим все больше увлекался темой цивилизационного выбора России, особенностей российской модернизации. Как многие шестидесятники, он постоянно участвовал в различного рода общественных собраниях и дискуссиях. Атмосфера общественного подъема возбуждала и увлекала его.

С 1988 года мы стали вновь регулярно встречаться в клубе «Свободное слово», организованном Валентином Толстых в рамках Союза кинематографистов. Лишь спустя много лет, когда Союз кинематографистов сам стал переживать «смутные времена», Клуб перешел под крыло Института философии.

В ту пору самые различные клубы возникали как грибы и столь же быстро распадались. «Свободное слово» – единственный просуществовавший два десятилетия. В бурные времена перестройки, а затем ельцинского безвременья, распада и интеллектуальной смуты он стал трибуной для многих серьезных известных ученых и деятелей культуры.

Вадим выступал почти на каждом заседании клуба. Суждения Солженицына об устройстве России, истоки фашизма, оценка происходящих социальных перемен, не говоря уже о процессах в сфере культуры, столкновения защитников и оппонентов гайдаровских реформ, – все это вызывало у него желание ответить. В полемическом задоре он, может быть, был не всегда прав, но никогда не был скучен и неинтересен. При этом каждый раз, при всем внешнем спокойствии, он дико волновался и после заседаний, пытливо вглядываясь в глаза, допрашивал: «Ну как я выступил?».

Многие идеи, сформулированные тогда в спорах, были потом развиты в его лекциях, статьях, книгах, вошли в арсенал философской мысли.

После 1991 года Вадим остро переживал отрыв от реальной общественной активности. Чтобы преодолеть это, он старался расширить диапазон влияния. Не порывая с Институтом философии РАН, шел преподавать в Российскую академию народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС), читал лекции в МГУ, Московском гуманитарном университете, участвовал в семинаре А.В. Бузгалина при Комитете науки и образования Государственной думы РФ, выступал в прессе и на телевидении. А когда в 2000 году в России начался процесс возрождения социал-демократии, вошел в общественный совет РОСДП (Российской объединенной социал-демократической партии). В 2007 году он был избран в состав федерального совета общественного движения «Союз социал-демократов».

Если историческое призвание российской интеллигенции состоит в честном и бескорыстном служении России, то именно таким интеллигентом был Вадим Михайлович Межуев – видный теоретик, умный и красивый человек.

<strong>А.В. Рябов: </strong>«<em><strong>Он очень живо и остро реагировал на общественные изменения, при этом никогда не был догматиком»</strong></em>

Несмотря на то, что я по базовому образованию историк и не принадлежу к профессиональному сообществу философов, могу определенно сказать, что Вадим Михайлович Межуев стал для меня одной из самых ярких звезд в социальных науках. Значение Вадима Михайловича, конечно, выходило за рамки его профессиональной, собственно философской деятельности.

Он оказал на меня серьезное влияние, прямое и косвенное. Я выделяю его среди исследователей, социальных мыслителей, с которыми мне приходилось общаться, и называю среди тех из них, кто действительно повлиял на мои размышления и мою работу в науке.

Мы познакомились в 80-е годы, в начальный период перестройки на одной из первых тогда общественных дискуссий, которая проходила на Философском факультете Московского государственного университета. Дискуссия, посвященная процессам перестройки, переходу от одних общественных форм к другим, была открытой. На ней присутствовали преподаватели и студенты разных факультетов МГУ, ученые из академических институтов и вузов. Вспомним, что это было время, когда из-под железобетона официальной марксистско-ленинской идеологии, воспользовавшись внезапно возникшими пространствами свободы, стали появляться самые разнообразные интерпретации, концепции, идеи. Они часто были противоречивыми, крайне наивными, научно не аргументированными – все это выливалось в общественные дискуссии, превращалось в свободное обсуждение, где никто никому не мог сказать, что многое из сказанного вообще не может быть предметом серьезного анализа. Шло свободное соревнование идей, концепций, претензий на концепции и т.д. И вдруг я увидел человека, который с удивительной логикой, последовательностью, внутренней непротиворечивостью и убежденностью высказал свое мнение. Его слушали, он сразу же приковал к себе внимание. И я запомнил его тогда.

В дальнейшем, в 1990-е и нулевые годы, мы встречались чаще – главным образом в Горбачев-Фонде, и я имел счастливую возможность во время этих встреч обсуждать с Вадимом Михайловичем самые разные проблемы. Меня всегда поражала его удивительная внутренняя логика, структурированность мысли, которые сочетались с тем, что он очень живо и остро реагировал на общественные изменения, при этом никогда не был догматиком. В нем совсем не было фальши, конъюнктурщины, которая уже в 1990-е годы стала захлестывать наше научное и академическое сообщество. Выступления Вадима Михайловича, общение с ним всегда захватывали последовательным развитием собственных идей, собственного видения, которые, конечно, сформировались у него раньше, но оставались источником его рассуждения и анализа новых проблем.

Отмечу еще одно качество Вадима Михайловича, которое всегда очень притягивало меня к нему, – это его умение о самых сложных вопросах социальной философии и социального бытия говорить очень просто и убедительно. Это не было упрощением или адаптацией собственного высокого знания и понимания к другому, более низкому уровню. Это было результатом работы мысли, проявлением масштаба этой мысли, когда она уже парит над изучаемым объектом и способна видеть его гораздо дальше, шире, объемнее, чем с близкого расстояния.

С этой точки зрения одной из самых увлекательных в беседах с Вадимом Михайловичем была проблема философии истории и ее отношений с историческим знанием. Для меня его идеи, представление о философии истории, которое он развивал, были своего рода методологическим каркасом, теорией первого, самого высокого уровня, в соответствии с которой можно было корректировать, уточнять понятия, порой отказываясь от каких-то собственных представлений.

Рассуждения Вадима Михайловича о политических институтах, гражданском обществе, свободе, публичной политике помогали мне более глубоко и разносторонне понять вопросы, которые в тот момент меня волновали, интересовали, – они приобретали более четкий, более ясный смысл. Благодаря этому философия истории для меня стала отождествляться прежде всего с культурой мысли, которая необходима, чтобы перейти к анализу более конкретных социальных сюжетов и проблем.

Всегда, когда так или иначе затрагивалась тема истории, философии истории, Вадим Михайлович любил подчеркивать, что «философия истории – это не наука о прошлом, в отличие от истории, это наука о будущем». Я всегда помнил об этом, когда приходилось профессионально заниматься не столько историческими сюжетами, сколько политическими процессами разного уровня, интересными прежде всего с точки зрения их направленности в будущее. Я помнил об этом, когда задавался вопросом о том, какое это может быть будущее и как, под влиянием каких факторов оно формируется.

Это понимание философии истории, которое развивал Вадим Михайлович, чрезвычайно важно для исследования современных политических процессов и их будущего. Поэтому я очень сожалею о том, что беседы с Вадимом Михайловичем, в которых мне приходилось принимать участие, не были записаны. Иногда я вспоминаю какие-то фрагменты тех бесед, и очень хотелось бы их заново перелистать, посмотреть, выбрать из них те или иные мысли…

Многие выступления Вадима Михайловича Межуева доступны на сайте Института философии, онлайн, но для того, чтобы эти знания вышли на более широкую аудиторию, было бы важно издать сборник его избранных работ, имеющих общественное звучание. Они интересны не только профессиональному сообществу философов, но ученым и исследователям других специальностей, широкой аудитории тех, кто готов размышлять о вопросах истории и современного общества.

<strong>Б.В. </strong><strong>Межуев</strong>: «<em><strong>Марксизм без диктатуры. Заметки об отце</strong></em><em><strong>»</strong></em>

История философия знает мыслителей, очень чутко реагировавших на политические тенденции своего времени. В отличие от многих коллег, кто стремится времени соответствовать, подлаживаться под него и вступать с ним компромисс, эти люди, напротив, пытаются со своим временем бороться, отстаивая и обосновывая именно те ценности, что данным временем если не прямо отвергаются, то ставятся под сомнение. Таким мыслителем был Владимир Соловьев, который, как отмечал его биограф и последователь Е.Н. Трубецкой, в каждый из периодов своей деятельности бросал вызов господствующим идейным и политическим тенденциям десятилетия: в либеральные 1870-е, в период расцвета позитивизма и нигилизма, он спорил со сторонниками Конта, в консервативные 1880-е полемизировал со славянофилами и последователями Данилевского, наконец, в декадансные 1890-е он боролся со всеми главными властителями дум — Толстым, Ницше и Марксом.

Про моего отца, Вадима Михайловича Межуева, можно сказать то же самое. Он всегда выступал против тех вредных, на его взгляд, идей и установок, которые брали верх в какое-то конкретное время. Вплоть до конца перестройки предметом его критики было то упрощенное понимание марксизма как антикапитализма, весьма распространенное в нашей стране. Отец в личных беседах и даже в отдельных выступлениях настаивал на том, что наша страна еще не встала на западноевропейский путь развития, а это значит, что мы еще не прошли период капитализма и по-прежнему остаемся чем-то вроде восточной деспотии. В 1990-е он столь же отчаянно стал бороться с либералами, кто требовал отказа от марксизма и оправдывал разрушение страны. Если оставить в стороне естественный патриотизм и ущемленное в тот момент чувство справедливости, то главной философской претензией отца к либералам 1990-х годов была их готовность признать рыночный капитализм венцом и концом истории. Наконец, уже в нулевые годы отец как будто сам перешел во многом на либеральные позиции и стал критиковать в первую очередь тех, кто требовал разрыва с «гнилым Западом» и оправдывал наличную действительность.

Была ли, тем не менее, в воззрениях отца некая последовательность, тот набор идей и убеждений, который он пронес через всю жизнь и который отстаивал вопреки вызовам и соблазнам времени и меняющимся конъюнктурам событий? Такой идейный стержень у него, безусловно, был, и я бы попробовал его описать, но в своем языке, который едва ли бы принял сам отец. Думаю, его взгляд на философию истории сложился примерно на рубеже 1960-х и 1970-х годов. Как и многие другие мыслители его эпохи и его поколения, он пришел к выводу, что коммунизм Маркса — это не просто равенство при наличии материального изобилия и тем более не диктатура бедных над богатыми, но это мир творческого труда и свободного общения. Мир, в котором люди работают не по нужде, а в силу склонности к определенному виду деятельности. Отец, кажется, не читал Стругацких или, во всяком случае, никогда не проявлял к ним интереса, в силу равнодушия к самому жанру научной фантастики, но на самом деле то, как он понимал коммунизм, можно выразить как раз названием одной из самых популярных повестей советских фантастов - «Понедельник начинается в субботу». «Начинается» в том смысле, что свободное время переходит в рабочее и наоборот, точнее, между свободным и рабочим временем не обнаруживается никакой разницы. Для В.М. Межуева коммунизм и был тем самым описанным Стругацкими Миром Полудня, в котором исчезала всякая разница между Субботой и Понедельником.

Для отца наступление такого мира и являлось целью истории, и, что важно, целью истории европейской. Если бы Понедельник так и оставался Понедельником, а Суббота Субботой, то история Запада не достигала своего предназначения. Человек того мира, в котором Понедельник еще не начинался бы в Субботу, оказывался еще не вполне состоявшимся человеком, а история еще не выходила бы из этапа «предыстории». Человек продолжал бы оставаться своего рода крепостным истории, тянущим вечную барщину обязательного труда, чтобы только на выходных, с момента наступления благословенной Субботы, поработать на самого себя и создать тот мир свободной человечности, который в коммунистическом будущем предполагал тянуться целую неделю.

Однако вся проблема состояла в том, что для отца как убежденного европоцентриста путь к этому периоду истории оказывался непрост и весьма извилист. Как и сам Маркс, В.М. Межуев считал, что для того, чтобы встать на путь, который в конце концов выведет человечество из периода предыстории, нужно избавиться от того груза представлений и предрассудков, которые обусловлены таким злым демоном мировой истории, каковым, согласно позднему Марксу, был Восток. Здесь на взгляды отца оказала большое влияние вышедшая в 1972 году в СССР книга его друга, до сих пор, кажется, проживающего в Канаде социолога Михаила Виткина «Восток в философско-исторической концепции К. Маркса и Ф. Энгельса». По мнению Виткина, поздний Маркс пересмотрел свой взгляд на так наз. азиатский способ производства, сделав вывод, что Восток и Запад — это не прошлое и будущее какой-то одной формации, а это принципиально два разных пути развития. Как много раз в личных беседах говорил отец, Восток для позднего Маркса — это некая сакрализация социума, еще точнее — представление о том, что социальный порядок определен Богом и его нельзя менять человеку. Только на Западе, со времен еще Греции и Рима, экономика стала доминировать над политикой, только на Западе стал работать вот этот самый экономический детерминизм, который, согласно взглядам отца, мог быть приписан Марксу только в воззрениях вульгарных марксистов, с которым сам автор «Капитала» не хотел иметь ничего общего. На Востоке никакая экономика ничего не определяла, а тон задавала как раз политика, интересам которой и служило хозяйство. Таким образом, поздний Маркс — это как раз критик экономического детерминизма, не в том только смысле, что он надеялся, что в будущем коммунистическом обществе человек освободится от власти денег, но и потому, что экономический детерминизм каждому обществу надо было еще суметь заслужить, надо было еще суметь встать на тот путь развития, при котором действительно экономика определяла бы и политику, и культуру, и мировоззрение.

Возникает вопрос, а зачем вообще нужно было становиться Западом, если в подоплеке Запада — голый экономический интерес, беспощадно выявляемый скальпелем марксистского критического анализа? И действительно отец много раз говорил о том, что существует огромное количество понятных аргументов морального толка, согласно которым, западный путь развития и его своеобразную квинтэссенцию — капитализм — можно обойти стороной. Я сам много раз в разговорах с отцом, еще даже в школьные годы, который пришлись на конец СССР, апеллировал к русским народникам, к Герцену и славянофилам с их стремлением как-то обойти стороной западный капитализм, который я воспринимал в основном по романам Диккенса и раннего Достоевского. Для отца вот в то доперестроечное время все эти представления об «особом пути» неизбежно вели в сторону Востока, то есть к примату политики над экономикой и, в конце концов, к диктатуре и тирании. Собственно, туда и свернул Советский Союз в 1930-е годы, когда большевистское руководство отказалось от ленинского НЭПа и начало форсированную коллективизацию.

Казалось бы, вся идейная траектория отца примерно до 1989 года вела последовательно его в лагерь тех сил, которые потом стало называться рыночными реформаторами. Однако отец категорически не принял ни этих реформаторов, ни дикий рынок 1990-х, ни особенно распад Советского Союза и расстрел Верховного совета в 1993 году. Распад Советского Союза он совершенно справедливо оценил как отрыв от Запада и фактический крах петербургской, то есть именно имперской России. Только в отличие от В.Л. Цымбурского с его «Островом Россия», это не вызвало у него никаких положительных эмоций. Точно также в подавлении представительной власти он усмотрел лишь возвращение традиционного для России самовластия. И, несмотря на очевидный либеральный поворот в нулевые, от этих оценок он никогда не отказывался. Однако отец не принял и рыночные реформы, которые, казалось бы, вестернизировали Россию, превращали ее в то самое западное общество, в котором экономика управляет политикой. Но тут вся проблема состояла в том, что отец справедливо увидел, что для того, чтобы стать Западом, этой трансформации, самой по себе, еще недостаточно. Помимо материального базиса нужна какая-то иная идеалистическая настройка. Проще говоря, нужно держать в сознании вот этот самый идеал коммунизма, мир, в котором Понедельник начинается в Субботу, эпоху свободного творчества и личного самоопределения. Нужно строить капитализм, но при этом, в то же самое время, видеть своим ориентиром коммунизм, усматривать, как сейчас принято говорить, «образ будущего» именно в нем. Капитализм без коммунизма (то есть настоящего, подлинного коммунизма) столь же разрушителен и бесперспективен, как и реализованный в сталинском СССР коммунизм без капитализма. Используя метафору Шафаревича, это «две дороги к одному обрыву». По существу, голый капитализм без идеалистической программы в виде коммунизма Маркса приведет общество все к тому же деспотизму, к тому же самовластию, только в других одеждах. Понятно, что в дальнейшем развитии событий в нашем Отечестве отец видел реализацию вот этих своих опасений, отвечая на недоуменные вопросы, почему антилиберальный пафос в его суждениях сменился — и довольно резко — на антиконсервативный.

В этом довольно убедительном анализе присутствовал только один, на мой взгляд, уязвимый пункт, и я здесь решусь его все-таки обозначить. Мне кажется, в этом пункте кроется вся загадка марксизма, и его привлекательность, и его ахиллесова пята, Как мы видим, В.М. Межуев в своем видении истории не уделял большого места и самому пролетариату, и его будущей диктатуре, как своего рода чистилищу, через которое должна пройти история, чтобы выйти в светлое будущее. Он полагал, что поздний Маркс в последние два десятилетия его жизни все меньше и меньше интересуется политическими аспектами перехода к социализму, что рабочее движение выходит из фокуса его внимания, и автор «Капитала» скорее переключается на науку как на ту производительную силу в обществе, которая сокращает рабочее время и тем самым постепенно изживает пролетариат как класс. Получается, что Запад сам естественным эволюционным путем достигнет социализма, что элиты Запада не придется принуждать тем или иным путем к этому строю. Но если речь идет только о науке, почему тем же самым эволюционным путем не сможет прийти к коммунизму и Восток?

Если все упирается в развитие производительных сил, то есть в то, что сейчас модно называть эволюцией технологических укладов, то остается в некоторой степени загадкой, а зачем следует вообще Востоку становиться Западом. Очевидно, что перед отцом встала та же самая перспектива перехода от Маркса к Канту, в духе критических марксистов начала XX века, которая потребовала бы отказаться от исторического материализма во имя идеалистического либерализма с культом демократии, прав человека и т. д. Но если все-таки оставаться в рамках материализма, то следовало бы сказать, что Запад в отличие от Востока в силу вот этой самой бездушной экономической прагматики производит нечто уникальное в социальном отношении, чего Восток родить не может по своей природе. Что же это такое? Для Маркса это и был пролетариат, тот субъект истории, который своим революционным действием только и может создать нечто, без чего история, увы, не может обойтись - диктатуру, направленную в сторону исторической свободы. Эта диктатура, которая дает истории или, точнее, предыстории финальный толчок. Устраняя вот эту тему диктатуры пролетариата, отец невольно лишал западоцентризм Маркса его фундаментального основания. Потому что в ином случае становилось непонятным, какую особую социальность создает именно Запад в его черством экономическом рационализме, нашедшем свое окончательное выражение в капитализме? Однако удержать это основание марксизма, то есть представление о революционной роли пролетариата в конкретной ситуации конца XX века было идеологически отнюдь не просто: начать с того, что в западных стран пролетариат стремительно сокращался в своем количестве, что рабочие места перетекают в другие регионы мира, профсоюзное движение явно слабеет, и в этом смысле ортодоксальный марксизм вынужден сдавать позиции перед лицом неомарксизма или культурного марксизма, заменяющего рабочий класс какими-то другими группами или стратами.

Проще всего в этой ситуации, как уже говорилось, было бы отступить от Маркса в сторону Канта, наделив европейский выбор понятными идеалистическими установками. Так и поступило большинство в поколении отца, начиная от Мамардашвили и кончая, видимо, его другом, Олегом Дробницким. Но сам отец считал, что отступничество от Маркса не принесло этому поколению ничего хорошего, потому что вместе с историческим материализмом его выдающиеся представители похоронили саму историю, которая, в их представлении, либо была лишена смысла, либо приходила к своему концу в 1990-е. Я совсем не эксперт в области марксизма, но, мне кажется, эта проблема и была осевой для Маркса: социальная революция на Западе, осуществленная руками пролетариата, и, соответственно, этап диктатуры пролетариата просто был необходим в философии истории Маркса в том числе и для того, чтобы обосновать уникальность Запада, если угодно, его историческую сверхценность. Если устранить из марксизма представление о диктатуре пролетариата, остается не разрешаемым вопрос, в чем восточный путь развития уступает западному, почему он также не ведет к тому, что предопределено просто прогрессом науки и техники.

Оставался в запасе еще и другой ход, и он как будто лежал на поверхности — а именно заменить в представлениях Маркса рабочий класс классом интеллектуальным, то есть пролетариат когнитариатом, или, выражаясь языком теоретиков постиндустриального общества, классом людей, работающих со знанием. Любопытно, что говоря очень часто о том, что целью Маркса было превратить людей физического труда в интеллигентов, людей творческого труда, отец никогда не принимал мысль, что и в воззрениях самого Маркса диктатура пролетариата могла бы означать ничто иное, как диктатуру интеллигентов над остальным социумом, диктатуру, резко ускоряющую процесс превращения в интеллигентов представителей других классов. Люди охотнее примут власть над собой полумифического пролетариата, чем будут готовы подчиниться диктатуре «умников», «яйцеголовых», экспертов, точно знающих как надо. Тем более в самом марксизме существует противоядие против подобного вполне напрашивающегося хода мысли в виде критики буржуазного объективизма как некоей внеклассовой точки зрения, якобы отражающей позицию научного рационализма. Но на эти упреки можно было был возразить, сказав, что диктатура пролетариата — это диктатура интеллектуального класса, только вставшего на классово пролетарскую точку зрения. Это уже ближе идеям Франкфуртской школы, но отец этого шага не делал, вероятно, потому что понимал, чем в конкретной российской ситуации этот шаг чреват и опасен. Собственно, мы и сегодня, в этот самый момент, переживаем сильнейшую антиинтеллектуальную реакцию со стороны тех слоев населения, в первую очередь деклассированного в 1990-е годы большинства, представители которого, не без оснований, но тем не менее предельно односторонне обвиняют во всех своих несчастиях именно интеллигенцию, которая на самом деле преследовала не общенациональные, а конкретно свои узко-классовые интересы. Разумеется, говорить сейчас о диктатуре интеллигентов как о сознательной цели политических усилий — равно идеологическому самоубийству. Даже когда я довольно робко говорю просто о необходимости учета интересов и запросов интеллектуального класса в будущей российской цивилизации, это уже вызывает приступ бешенства у тех, для кого интеллигенты — это описанные теми же Стругацкими прогрессоры, действующие от имени и по поручению внешних сил, то есть заведомые и потенциальные иноагенты.

Тем не менее, мне кажется, другого варианта в социальной теории нет, и тому критическому марксизму, к которому относился и мой отец, придется все-таки поставить перед собой задачу осмысления роли интеллектуального класса в истории, причем не скрывая ни опасностей для социума, связанных с его появлением, ни тех исключительных преимуществ, которые приносит в этот социум интеллектуальный труд, связанный с достижением и распространением нового знания. Но, безусловно, всем тем, кто пойдет этим путем, придется во многом бороться с преобладающими настроениями своего времени, и вот этой способности сопротивляться тому, что преобладает, им придется учиться у Вадима Межуева.

<strong>Ф.Н. Блюхер: «</strong><em><strong>Марксизм: экономика и свобода»</strong></em>

Для понимания страны и эпохи важно обратиться к наследию философов, которые в 1990-е годы оказались в гуще политических и социальных преобразований, закончившихся развалом СССР. Они, чье взросление пришлось на 1950–1960-е годы, были людьми, свободными от сталинского догматизма, хорошо образованными марксистами, заставшими бурное развитие науки в СССР в 1960–1980-е годы. Философия для них была не набором цитат, а способом решения задач, одной из которых был ответ на вопрос: что такое философия? В мире идеологических ограничений они были абсолютно свободными людьми и искренне считали, что уже достигли той степени свободы, которая должна быть у каждого, потому что их труд совпадал с «всеобщим трудом», создающим человека по меркам «родового существа». Одним из них был Вадим Михайлович Межуев.

Его философия сформировалась в 1970–1980-е годы ХХ века. Это – социальная философия, которая связывает основные понятия, актуальные для позднего, как тогда говорили, «развитого», социализма. Творчество и свобода, практика и отчуждение, частное и индивидуальное, становление общественных отношений и история культуры или, еще шире, цивилизация и культура, время труда и свободное время¹. При этом один из талантов Вадима Михайловича заключался в том, что он находил такую форму постановки вопроса, которая заставляла многих людей в течение длительного времени пытаться на этот вопрос ответить. Например, из одной его фразы: «Я ошибался, “рабочие” не класс, а профессия», – вырос институтский семинар по философии истории, который в течение нескольких лет вел Николай Иванович Лапин. Результатами стали несколько статей и последняя книга Николая Ивановича².

Впрочем, и сама философия В.М. Межуева стала для нас вопросом, по которому мы спорим по сей день: «это – либерализм или социализм?». Если в поисках ответа мы обратимся не к разговорам или поведению, а к текстам, то ответ очевиден. Ключевой текст, на который Вадим Михайлович постоянно ссылался³, – письмо К. Маркса к Анненкову от 1846 года. «Г-н Прудон очень хорошо понял, что люди производят сукно, холст, шелковые ткани, и не велика заслуга, понять так мало! Но чего г-н Прудон не понял, так это того, что люди сообразно своим производительным силам производят также общественные отношения, при которых они производят сукно и холст. Еще меньше понял г-н Прудон, что люди, производящие свои общественные отношения, соответственно своему материальному производству, создают также идеи и категории, то есть отвлеченные, идеальные выражения этих самых общественных отношений»⁴. Основной упор был сделан на мысль, что «производство отношений» выражается в создании идей. Тем самым если следовать текстам Вадима Михайловича, то он – марксист. С другой стороны, если мы прочтем весь текст, то легко обнаружим, что кардинальное противоречие марксизма и либерализма – надуманно, потому что и либерализм, и социализм, с его точки зрения, философии эпохи победы буржуазии⁵. Оба философских направления возникли в эпоху прихода к власти буржуазии и выражают отношения между людьми, характерные именно для этой эпохи. Их можно выразить одной мыслью: «освобождение человека от всех форм личной зависимости, при сохранении его вещной зависимости»⁶. Социализм при этом – просто одна из самых радикальных позиций той же буржуазной философии, которая предполагает для подлинной свободы отмену частной собственности на средства производства. Теперь попробуем перейти от текста к логике. Зададим вопрос: «Неужели за 200 лет отношения, которые создавались в начале XIX века, не изменились?».

Если мы остаемся на позиции марксизма и, с точки зрения Межуева, учеными-историками⁷, то допустить обратное мы не можем. Фраза о том, что «история всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»⁸, прочно вошла в общественное сознание, но мало кто обращает внимание на ее антиисторичность. Ведь производительные силы общества, о которых в данном случае идет речь, должны производить такой прибавочный продукт, который и позволяет обществу развиваться, т.е. становиться более культурным и цивилизованным. Но большинство человеческих обществ, существующих на земле, вовсе не стремятся к развитию. Они довольствуются состоянием гомеостаза, при котором прибавочный продукт в том или ином виде, в том числе «демонстративного потребления», расходуется на поддержание того общественного порядка, который уже сложился в обществе. Общественное развитие – не блажь богатых и самодовольных, а насущная потребность вырваться из круга угнетения человека обстоятельствами его жизни, будь то природные, социальные или политические явления. Медленно растущая экономика, основанная на прямом обмене натуральными продуктами, не приводит к возникновению классового общества. Только при развитии товарного производства и широкого проникновения товарно-денежных отношений мы можем говорить о возникновении классов. Во всех сословно-представительных монархиях Запада классы возникают не сразу, а в порядке становления «новой» экономики, которая в результате массового машинного производства получает возможность резко снизить себестоимость продукта. Для объяснения процессов, происходящих в современной обществе, мы обратимся к идее другого советского философа, современника Вадима Михайловича – В.С. Степина, который объяснял развитие современного мира не через смену идеологий, а через историю науки, в данном случае это будет история экономики⁹.

Уникальность экономики в том, что она не только описывает процессы, которые существуют в социальном мире, как самосознание человека, она формирует эти процессы. Говоря метафорически, судьбы людей зависят от движения капитала, так же как приливы и отливы на море зависят от движения Луны по отношению к Земле. Во времена Маркса основной вопрос, который занимал экономистов, был сформулирован первой промышленной революцией, которая произошла в Англии с 1780 по 1830 год. Вопрос, как направить капитал в промышленное производство, чтобы получить прибыль, был решающим для экономики¹⁰. Отсюда анализ «производства товара» и «анализ труда как производства товара», которым занимался Маркс¹¹. Но именно из исследования этого предмета вытекает понимание человека как творца, который создает нечто новое, и постулирование атрибутивного признака человека как носителя творческого труда, которому мешают производительные отношения, основанные на частной собственности.

Но уже в начале ХХ века возникает новая экономическая теория, которая описывает новую экономику – экономику потребления. Главной темой экономических статей становятся рынки и выбор потребителей на рынках¹². Соответственно меняется и концепция человека. С этого момента он рассматривается как «массовый потребитель». Его потребительская корзина зависит от собственности, которой он располагает. Само наличие собственности и связанных с ней богатств становится самоценностью. Для нас, переживших перестройку, этот вопрос превращался в дилемму. Если наше учение – самое передовое в мире, то почему страна, в которой мы строим социализм, беднее, чем любая капиталистическая страна Европы?

При этом мы в то время плохо знали изменения, которые произошли в мировой послевоенной экономике, которая сумела претерпеть новую трансформацию. Вместо производства и потребления центр внимания сменился на политику эмиссии денег Центральными банками для функционирования экономики. Производство и рынки при этом действуют автономно, в соответствии с ранее открытыми законами. Но если раньше в качестве общей меры могла выступать ограниченная природой стоимость драгоценных металлов, то после введения Бреттон-Вудского соглашения такой мерой становится договоренность по стабильному курсу конвертируемых валют по отношению друг к другу. Тем самым было зафиксировано, что возник новый мировой финансовый рынок, где центральное место занимает не производство или обмен товаров, а ревальвация и девальвация фиатных денег, которые регулируются изменением учетной ставки того или иного Центрального банка¹³. Вслед за изменением предмета экономики последовали и перемены в понимании человека. Человек с точки зрения этой экономики не производитель уникального продукта, не утонченный потребитель, он прежде всего гражданин, которому государство дает деньги, чтобы он мог ими пользоваться, т.е. он изначально – должник. Отсюда вытекают как минимум два неожиданных следствия, характеризующих современную эпоху. Первое: чем больше у человека собственности или богатства, тем он больший должник, потому что эту собственность можно забрать, в том числе в виде повышенного налога на собственность. В мире усиливается тенденция различного «отказа» от собственности, когда реальная собственность начинает скрываться за счет прибыли от номинальной собственности. Так, на бумаге компания может принадлежать одному человеку, но основную прибыль от ее деятельности могут получать совсем другие люди, в то время как по бухгалтерской отчетности сама компания может приносить мизерный доход. Второе: идею о том, что экономика может хорошо функционировать лишь в государствах, где существуют верховенство права, финансовая отчетность и «священное» право частной собственности, после фактического банкротства Credit Suisse и экстренного вмешательства в финансовые процессы правительства Швейцарии можно забыть. По существу, правительством были приняты решения, исключающие из должников банка все формы межбанковских и межгосударственных займов, кроме непосредственных вкладчиков банка, что было сознательным нарушением международных финансовых договоренностей.

Но если с иллюзиями образа человека как творца или, на худой конец, как «бесконечного потребителя» разобрался еще Тома Пикетти¹⁴, то разговор о «свободном» времени до сих пор воспринимается как ценность и цель собственно человеческого существования. Однако цель может быть не у свободы, а у освобождения. Без самой деятельности освобождения свобода лишается смысла и может превратиться в бездеятельность. С одной стороны, состояние должника заставляет нас трудиться, с другой – все упирается в сумму долга. Если мы не в состоянии его оплатить, у нас не остается ничего, кроме как занять ироническую позицию в отношении этого мира, что возвращает нас к началу философии, а именно к фигуре Сократа. Интерес к фигуре этого философа и замена идеологии на иронию стали свидетельством кризиса марксистской философии в позднем СССР.