Везде
Проблема идеологизации философского текста, или Три послания А.Х. Бенкендорфу по поводу закрытия журнала Ивана Киреевского «Европеец»
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Проблема идеологизации философского текста, или Три послания А.Х. Бенкендорфу по поводу закрытия журнала Ивана Киреевского «Европеец»
Аннотация
Код статьи
S258770110013042-8-1
DOI
10.18254/S258770110013042-8
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Щербатова Ирина Федоровна 
Должность: старший научный сотрудник сектора философских исследований идеологических процессов
Аффилиация: Институт философии РАН
Адрес: Москва, 109240, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1
Выпуск
Том 4 № 4
Аннотация

В статье рассматривается реакция культурной элиты на запрет журнала «Европеец» (1832) в результате обнаружения в аполитичной историософской статье И.В. Киреевского «Девятнадцатый век» пропагандистских, революционных призывов. Такое прочтение являлось отражением глубинной травмы, нанесенной самодержавию Французской революцией, связавшей воедино как причину и следствие философию и революцию. В результате философия воспринималась как язык протеста, а философия истории – как оппозиционная идеология. Причины запрета обусловлены непониманием властью языка и интенций культурной элиты, придерживавшейся просветительской модели общего дела, основанного на понимании общности целей власти и социума, которые элита связывала с соблюдением прав человека. В запрете «Европейца» обнаруживает себя ключевой момент в эволюции российской культурной элиты начала XIX века и ее «символической власти» (П. Бурдье), – момент, когда эта элита перестает располагать статусом представителя официальной идеологии и остается лишь выразителем общественного мнения культурного общества. Реакция властей не была частью идеологии или проявлением систематического террора, но была на тот момент продиктована интуитивным восприятием философии как заинтересованного контрагента в едином дискуссионном пространстве, где сама власть принимала участие.

Ключевые слова
журнал «Европеец», культурная элита, философия истории, идеология, понимание текста, права человека
Классификатор
Получено
14.12.2020
Дата публикации
31.12.2020
Всего подписок
14
Всего просмотров
2910
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2020 год
Преимущества сервисов
1200 руб. / 24.0 SU
1 История журнала Ивана Киреевского «Европеец» многозначительна: его запрет стал свидетельством конца «символической власти» культурной элиты. Она обнаружила, что больше не репрезентирует монархию в интеллектуальном и культурном ее послании обществу. Другой стороной проблемы была неожиданная реакция монарха на, казалось бы, обычный прошедший цензуру литературно-критический журнал: философско-исторический текст Киреевского был воспринят как политический.
2 «Европеец» продолжал традицию литературно-философского журнала, начатую еще в XVIII в. изданиями Н.И. Новикова и продолженную в XIX в. «Вестником Европы» Н.М. Карамзина, «Мнемозиной» В.Ф. Одоевского и В.К. Кюхельбекера, «Московским телеграфом» М.П. Погодина. «Европеец» должен был «осуществлять миссию европейского просвещения российской читательской аудитории»1, и он был запрещен в феврале 1832 г. после первого номера.
1. Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815-1818 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 661.
3 Незамедлительно В.А. Жуковский, П.А. Вяземский и П.Я. Чаадаев обратились к императору Николаю I и к шефу жандармов, главному начальнику Третьего отделения императорской канцелярии А.Х. Бенкендорфу с протестами по поводу закрытия журнала и в защиту издателя, понимая, что это решение, по выражению свойственника Киреевского Жуковского, будет «гибельным для целой будущей его жизни», как собственно и случилось. На закрытие «Европейца» также отреагировал А.С. Пушкин. Призывая Киреевского самого написать императору, он мотивировал это тем, что его гражданские права нарушены и общество «на его стороне»2. Баратынский справедливо увидел в запрете «Европейца» угрозу свободному самовыражению3. Он писал Киреевскому: «От запрещения твоего журнала не могу опомниться... — Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным... Что делать!.. Будем мыслить в молчании»4.
2. Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 т. М.: Худ. литература, 1978. Т. 10. С. 98.

3. Купреянова Е. Баратынский тридцатых годов // Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Т. I. Л.: Сов. писатель, 1936. С. XC.

4. Баратынский Е.А. Письма И.В. Киреевскому (1829-1833) // Татеевский сборник С.А. Рачинского. СПб.: Типография М. Стасюлевича, 1899. С. 40-41.
4 Для довольно неустойчивого журнального рынка такая реакция была беспрецедентной. «Писатели-аристократы», как их тогда называли, действительно, связывали свои творческие планы с этим журналом, но их реакция не была обусловлена утерей площадки. Это были действия людей, до сих пор осознавших себя союзниками власти, олицетворением ее культуры и интеллекта, тогда как история с журналом неожиданно выявила существенные изменения в их статусе.
5 Участники этой истории составляли ядро культурной элиты, почти все они бывшие арзамасцы, для которых смысл жизни заключался в идее служения. Как заметила М. Майофис, «литературная и политическая деятельность этих лиц позволяет говорить не только о высокой степени политической ангажированности многих участников “Арзамаса”, но и об особом типе сознания, возможно, даже и об отдельном, исторически локализованном, культурно-психологическом типе, который определялся ощущением непосредственной причастности и личного действия как в литературе, так и в политике»5.
5. Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас». С. 28.
6 Культурная элита влияла на социальные вкусы, нравы и культурное развитие, но до начала 1830-х гг. она имела основания надеяться и на определенный политический статус, корнями уходивший в либеральное сотрудничество с властью при Александре I. Скрупулезный исследователь «Арзамаса» М. Майофис совершенно справедливо видит продолжение этой тенденции и при Николае I: «Вплоть до середины 1830-х годов участников “Арзамаса” объединяло общее видение взаимодействия власти, элит и общества, в частности, посредством газет и журналов»6. Действительно, арзамасцы практически в одном составе участвовали в литературно-политических проектах как 1810-х, так и 1830-х гг. В оба эти периода усилия писателей поддерживали представители политической элиты, Д.Н. Блудов, Д.В. Дашков, С.С. Уваров, но между 1810-ми и 1830-ми легла тень восстания декабристов. Это более чем символическое столкновение передового дворянства и власти заставило все стороны переосмыслить свои взгляды, а история закрытия журнала обнаружила, что в разных формах произошла общая для всех сторон консервативная реакция.
6. Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас». С. 668.
7 В это время власть не имела какой-либо реальной оппозиции, а те, кого она рассматривала как потенциальную оппозицию, по выражению Пушкина, «братьев, друзей, товарищей» декабристов, представляли собой исполненную нравственного и политического идеализма группу интеллектуалов, исходивших из общности целей власти и общества. Этот феномен можно рассматривать как образец просветительской модели общего дела, но, если они что и исповедовали из передового просвещенческого арсенала идей, то лишь идею об общем благе. Никаких следов «свободы, равенства и братства» там уже не найти. Вяземский, который к 1830-м гг. отошел от либеральной свободолюбивой риторики, именно так и писал, что запрет «Европейца» противоречит интересам «общественного блага, поскольку это состояние вредит гармонии, которая должна существовать между властью и личностью»7. К концу первой трети XIX в. стало особенно очевидно, что просвещенческий арсенал передовых идей применительно к России, если и не остался совершенно не раскрытым, то был освоен весьма поверхностно, в формате заимствования.
7. Вяземский П.А. Письмо А.Х. Бенкендорфу по поводу закрытия журнала «Европеец» // Вяземский П.А. Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 186.
8 Для литературного творчества это, казалось, не играло существенной роли – литература осваивала романтические формы. Однако, как только потребовалось идеологически определить свою общественную позицию, культурная элита озвучила классицистическую модель условного символического равенства ролей в паре поэт и государь. Оказалось, что элита по-прежнему видела себя принадлежавшей символическому топосу просветительского служения. Этот топос сформировался в эпоху классицизма общим убеждением просвещенного класса в том, что власть авторитета, олицетворявшего в парадигме классицизма мудрость, к которой необходимо прислушиваться, принадлежит по преимуществу пииту, служителю муз, и лишь вслед за ним и через него государям. Именно так вели себя в отношении монархов Г.Р. Державин и Н.М. Карамзин.
9 Ту же по смыслу, но стилистически обновленную стратегию символического сотрудничества предлагали государственники и монархисты «писатели-аристократы». Они считали, что в интересах государства было бы привлечь, по выражению Вяземского, «силу интеллекта» как посредника между «правительством и народом»8. Чаадаев дерзостно заострил эту мысль. Он попытался доказать необходимость права на свободное самовыражение мыслителя, выдвигая в качестве аргумента интересы государства и эффективность государственной политики, непосредственно связанной с пониманием властью и обществом особенностей цивилизационного развития России: «Без некоторых предварительных знаний самые мудрые и самые благожелательные меры правительства окажутся неприменимыми, и наилучшие намерения государя будут парализованы»9.
8. Вяземский П.А. О безмолвии русской печати // Вяземский П.А. Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 194, 193.

9. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма: В двух томах. Т. I. М.: Наука, 1991. С. 519.
10 «Силу интеллекта» представители культурной элиты рассматривали как одно из главных средств в преодолении отсталости и иных внутренних недостатков общества. Чаадаев в «Записке» Бенкендорфу написал, что он твердо убежден в том, что «мы можем восполнить наши недостатки лишь при спокойном сосредоточении наших мыслей на глубоко обдуманном умственном труде»10. Чаадаев предельно конкретизировал задачу интеллектуальной элиты: «В особенности мы должны приложить наши старания к тому, чтобы создать себе общественную нравственность, которой у нас еще не имеется»11.
10. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. I. С. 520.

11. Там же.
11 В посланиях монарху представители культурной элиты предлагали свое участие в формировании общественного мнения, что также являлось трансформацией классицистических представлений о предназначении поэта под влиянием обновленного в начале XIX в. общественно-политического словаря. Эта была наиболее аргументированная часть концепта, разработанная Вяземским. Он исходил из того, что правительство должно «объединять умы вокруг своего знамени, вести за собой общественное мнение, этого тайного соперника»12. Посредничество культурной элиты должно было сделать действия правительства понятными внутри страны с тем, чтобы образовался «национальный дух», который станет «у нас духом правительства»13. Так или иначе, но в едином для сторон поле консерватизма элита выступала против тотальности самодержавной власти. Модернизация Николаем I властных топосов и, в частности, полный отказ понимать свою власть в рамках классицистических моделей, были восприняты культурной элитой как ошибка, но такова была, по выражению Пушкина, «сила вещей». Дальнейшее столкновение культурной элиты с новой реальностью проходило драматически.
12. Вяземский П.А. О безмолвии русской печати. С. 189-190.

13. Вяземский П.А. О безмолвии русской печати. С. 194.
12 В предметный спор с властью по содержанию статьи Киреевского «Девятнадцатый век» вступил только Чаадаев. В «Записке», адресованной Бенкендорфу, он от лица Киреевского объяснял, что его намерение привить соотечественникам вкус к философской литературе объясняется желанием «подвигнуть их на изучение основ, пройденных уже остальными народами Европы», но к которым у нас еще не приступали:
13 Не с Европой политической, а с Европой мыслящей хотел я поставить нас в более тесную связь; и это опять-таки, полагаю я, можно было усмотреть из первого выпуска моего журнала. Если бы мне было дозволено продолжать, я постарался бы разъяснить моим читателям, что для нас не может быть другой политики, кроме науки. /…/ Для нас важнее всего отдать себе хорошенько отчет в нашем общественном положении, дабы уразуметь, какое положение мы занимаем по отношению к Европе, ибо только таким путем мы можем узнать, что нам подобает заимствовать у Европы»14.
14. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. I. С. 519.
14 Как видно, позиция Чаадаева несколько иная, он открещивается от прямой политики, но философия истории и у него рассматривается как способ политической аналитики, тогда как арзамасцы освещение политики в журналах связывали с важной в их понимании задачей подъема международного престижа России.
15 В свою очередь государство как наиболее важный, если не единственный для того времени, «агент легитимации» культурной элиты15, заявило об ином понимании ее просветительской миссии и предложило свое видение культурной образовательной программы, основанной на принципе прозрачной лояльности. Один из основных тезисов Киреевского – содействие просвещением общему благу – был прочитан как враждебный. Власть в этой истории продемонстрировала отказ от интеллектуального стиля предыдущих царствований и презентовала примитивно-идеологическую трактовку одного из лучших, как показало время, образцов ранней историософской мысли в России.
15. Friedman, Sam, Reeves, Aaron. From Aristocratic to Ordinary: Shifting Modes of Elite Distinction // American Sociological Revie. Vol 85, Issue 2, 2020. >>>>
16 Такое дискуссионное поле отражало переходный статус философии истории как пока еще рефлексии, имманентной литературно-критическому жанру, мыслимому в горизонте интеллектуальной эстетики. Эту особенность Киреевский сформулировал в знаменитой фразе: «Уже при первом рождении нашей литературы мы в самой поэзии искали преимущественно философии»16. Но в перспективе распознание властью в философии идеологического контрагента стало обычной практикой. Как заметил Э.Ю. Соловьев, именно философия истории доставляла «самое калорийное топливо» к «обсуждению проблематики идеологий»17. Любой автократический режим узко-идеологичен. Автократии не комфортно существовать на рынке свободных и конкурентных идей, потому она всегда инстинктивно стремится к идеологизации гуманитарного дискурса и соответственно к цензуре как подходящему инструменту.
16. Киреевский И.В. Обозрение русской словесности за 1829 год // Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979. С. 58.

17. Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий // Философия и идеология: от Маркса до постмодерна / Отв. ред. А.А. Гусейнов, А.В. Рубцов, сост. А.В. Рубцов. М.: Прогресс-Традиция, 2018. С. 66.
17 При прочтении статьи «Девятнадцатый век» официальные аналитики впервые столкнулись с философско-историческим дискурсом и интуитивно почувствовали, что историософский текст по своей сути идеологичен. Реакция чуткого к инакомыслию сыска вполне объяснима. Работа «Девятнадцатый век» представляет собой значительный шаг в формировании стиля российского историософского анализа, где автор позиционировал себя открыто, мысля власть как понимающего союзника. Киреевский свободно говорил о влиянии Французской революции на литературу, философию, общественное сознание и «правила нравственности»18. Он затрагивал такие темы, как ресурсы власти в России на протяжении веков, которые, по его мнению, всегда лишь «материальные», «физические», но не духовные, не поддержанные «просвещенной образованностью»19. Его внимания не избежали достоинства и недостатки православной Церкви и состояние отечественной образованности. Особый интерес представляют выводы молодого критика, сделанные с позиции цивилизационного подхода и поднимавшие проблему вклада Европы и России в «просвещение общечеловеческое»20.
18. Киреевский И.В. Девятнадцатый век. С. 81-82.

19. Киреевский И.В. Там же. С. 94, 95, 96.

20. Киреевский И.В. Там же. С. 98, 100.
18 Киреевский в статье «Девятнадцатый век» показывал взаимосвязь между изменениями системы (такими, как случились во Франции в 1790-е – 1810-е гг.) и прогрессом культурных параметров общества и человека. Для консервативного статуса самодержавия критическая мысль, которая так или иначе связывает либо разрозненные, либо сопряженные через общие понятия и представления феномены социальной реальности, например, самодержавный монархизм и силу закона, рабство и нравственное развитие общества, – опасна по определению и независимо от конкретного содержания.
19 Януш Добешевский с именем Чаадаева, точнее с публикацией его «Философического письма», связывает «неизменное подозрение», с которым власть с тех пор относилась к «философии и социальной мысли в целом»21. Но, как показывает история с «Европейцем», старт враждебному прочтению философских текстов дал отнюдь не Чаадаев.
21. Добешевский Януш. Петр Чаадаев как учредительный миф русской философии // Философические письма. Русско-европейский диалог. Т. (2). № 4. 2019. С. 93.
20 В основе реакции власти лежала «родовая травма», нанесенная Французской революцией, сопровождавшейся физическим уничтожением монарха. Хотя дворянство тоже пострадало в революционной мясорубке, но для самодержавия более существенным было то, что идеологическая организация революции происходила на уровне культурного дворянства и буржуазии, которые рождали, умножали и вкладывали в умы критическое отношение к реальности, давали основание и язык тем неопределенным до тех пор чувствам брошенности, бессмысленности и обманутости рядового человека, в первую очередь горожанина. Эти чувства не только теряли свою врожденную беспредметность, они связывались с системой реальности, с мировым и социальным временем, которые можно и должно сменить, перевернуть, как песочные часы, или исправить, как устаревший механизм, причем по историческим меркам почти мгновенно: сбросить монархию – и тут же наступят свобода, равенство и братство. Соответственно, и просветительская инициативность статьи Киреевского, и последовавшая за запретом журнала дискуссия о статусе и влиянии интеллектуальной элиты, даже если они не имели словесного и понятийного выхода к вопросу о власти, не могли не восприниматься как узурпация авторитарной власти.
21 Запрет «Европейца» демонстрировал, что Николай I отвергает классицистические и символические конструкции равноправного сотрудничества и выбирает стратегию служения, основанного на преданности и вере. Этот образ служения становится второй и при этом модерновой формой консервативной реакции на восстание. Государство начинает культивирование в корне отличного от романтического служения отечеству Александровской эпохи паттерна. Здесь рождается новая модель человека, в задачах которой заменить прежнее дворянство как социальный тип, – человек служащий, человек-чиновник (homo officiali).
22 Взгляд на философию как на первопричину революции в сознании власти был своего рода понятийной матрицей, поэтому Николай I, осуждавший либеральный опыт импорта идей Екатерины II и Александра I, приведший к попытке дворянской революции, был столь мнительным в истории с «Европейцем» и раздраженным публикацией «Философического письма» Чаадаева. В дальнейшем, реагируя на революционные события 1848 г., Николай I ограничил преподавание философии в университетах логикой и психологией и, почти буквально повторяя М.Л. Магницкого, назвал «философию нечестивой и безбожной наукой»22. И действительно, тень Магницкого с его гипертрофированно-обывательским видением философии как будто витала над всей этой историей.
22. Пустарнаков В.Ф. Университетская философия в России. Идеи. Персоналии. Основные центры. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2003. С. 118.
23 В те дни распространено было мнение, будто запрет «Европейца» произошел вследствие доноса Ф.В. Булгарина. Тему клеветы, погубившей человека, развивал в письмах императору Жуковский, а сам Киреевский оставался убежденным в роковой роли Булгарина до конца жизни. Однако запрет журнала не был результатом случайного навета.
24 В середине 1960-х гг. в архиве Третьего отделения была найдена аналитическая записка «О журнале “Европеец”, издаваемом Иваном Киреевским с 1-го января сего года». По содержанию текст записки мало напоминает донос. Ее автор имел определенные представления о философии Просвещения и о немецкой философии: в частности, он упоминал малоизвестного в те годы в России философа Фридриха Людвига Яна, идеолога пангерманизма. В то же время он хорошо владел стилем «политической аналитики», обнаруживая в тексте статьи Киреевского «Девятнадцатый век» политические и разрушительные для режима тайные смыслы. Но автор записки не остановился на этом, чего было бы достаточно для доноса, а продолжил тестировать другие статьи журнала, как будто получив задание проанализировать на лояльность содержание всего «Европейца».
25 Сохранившийся в деле черновик текста, что само по себе странно для доноса, дает основание предположить, что это все-таки был документ, происходивший из аналитического отдела, созданного управляющим Третьим отделением канцелярии М.Я. Фон-Фоком с целью отслеживания общественного мнения. И действительно, туда стекались интереснейшие документы, в основном отчеты секретной агентуры политической полиции, свидетельствовавшие о настроениях общества23.
23. Граф А.Х. Бенкендорф о России в 1827-1830 гг. // Ежегодные отчеты Третьего отделения корпуса жандармов // Красный архив. 1929. Т. 6 (32); там же. 1930. Т. 1 (38).
26 Публикатор этого документа Л.Г. Фризман предположил, что автором записки был управляющий Третьим отделением А.Н. Мордвинов, сменивший умершего Фон-Фока. Фризман исходил из экспертизы почерка правки черновика. Однако содержание самого документа, на наш взгляд, выдает человека не столь высокой культуры, которую ожидаешь от действительного статского советника. Скорее, речь идет все-таки о штатном аналитике, сотруднике Мордвинова, текст которого Мордвинов правил. Тот факт, что это была не экстраординарная, а будничная работа по изучению общественного мнения, подтверждается ремаркой, что некоторые фразы Киреевского «повторяются в целом городе со смешком»24. Автор записки прочитывает тексты политически невинного Киреевского как пропагандистские, в результате чего его философия истории предстает как текст ангажированного главы некой оппозиционной партии шеллингианцев. Вот как звучит мгновенно ставшая известной всему обществу знаменитая интерпретация слов Киреевского: «Стоит только знать, что просвещение есть синоним свободы, а деятельность разума означает революцию, чтоб иметь ключ к таинствам сей философии». Автор записки заключил, что «журнал “Европеец” издается с целию распространения духа свободомыслия»25. Как заметил Жуковский, говоря о небезобидности злонамеренного толкования, «нет молитвы, которая не была бы превращена в богохуление»26.
24. Фризман Л.Г. К истории журнала «Европеец» // Русская литература. 1967. № 2. С. 119.

25. Фризман Л.Г. К истории журнала «Европеец». С. 118.

26. Жуковский В.А. Письмо Николаю I об И.В. Киреевском. // >>>>
27 Аналитическая записка по поводу «Европейца» представляет собой интереснейший памятник официозной мысли 1830-х гг., являясь ярким свидетельством того, насколько власть и культурная элита говорили на разных языках:
28 Само по себе разумеется, что свобода проповедуется здесь в виде философии, по примеру германских демагогов Яна, Окена, Шеллинга и других, и точно в таком виде, как сие делалось до 1813 года в Германии, когда о свободе не смели говорить явно. Цель сей философии есть та, чтоб доказать, что род человеческий должен стремиться к совершенству и подчиняться одному разуму, и как действие разума есть закон, то и должно стремиться к усовершенствованию правлений. Но поелику разум не дан в одной пропорции всем людям, то совершенство состоит в соединении многих умов в едино, а в следствие сего разумнейшие должны управлять миром. Это основание республик. В сей философии все говорится под условными знаками, которые понимают адепты и толкуют профанам. /…/ В 1-й статье “ХІХ-ой век” указывается, к чему должны стремиться люди. На странице 10-ой разрешается, что из двух разрушительных начал должно родиться успокаивающее правило... Автор называет его искусно отысканною срединою, т.е. конституцией, срединою между демократией и монархией неограниченной27.
27. Фризман Л.Г. К истории журнала «Европеец». С. 118-119.
29 В окончательном варианте после правки Мордвинова исчезла абсурдная, но весьма показательная для охранительного образа мысли фраза о том, что Киреевский является главой «шеллинговой секты» и, «поддерживаемый кредитом своего дяди Жуковского, имеет сильную партию между молодыми людьми»28.
28. Фризман Л.Г. К истории журнала «Европеец». С. 119.
30 Если Магницкий усматривал угрозу трону в довольно путаных текстах шеллингианца И.И. Давыдова, то изложенная прекрасным языком философия истории, непредвзятая компаративистика и привлекательность позиции исторического прогрессизма не могли не встревожить следивших за состоянием общественного мнения аналитиков сыска. Но дело не только в стиле.
31 Автор аналитической записки чувствовал неявные смыслы, заложенные Киреевским. Он видел, как требуемое властью патриотическое служение, основанием которого, в конечном итоге, является вера в патерналистическую иерархию, заменяется разумным патриотизмом, который очень похож на служение, требующее не веры, а убежденности. В этом случае человек отказывается от безличной иерархической встроенности в систему, адептом которой был император. В логике же адепта системы разум и есть революция в том мире, где все строится на преданности, вере и безусловном подчинении. Если Николай I из суммы фактов, в которых эта вера себя не оправдывала на деле, получал вывод о несовершенстве и ненадежности общества и человека, а, следовательно, о необходимости внедрения контроля на всех уровнях, что неизбежно сопровождалось вытеснением из социального поля всех неподконтрольных дискурсов, то Киреевский стоял на прямо противоположной позиции.
32 Проблема рецепции историософского текста в начале 1830-х гг., когда философско-исторический жанр еще не сложился, заслуживает отдельного исследования. Относительно же прочтения статьи «Девятнадцатый век» можно указать на то, что, например, для друга Киреевского поэта Баратынского он вообще остался вне понимания, несмотря на то, что Киреевский пытался преподать другу азы учения Шеллинга: «Статья твоя о XIX веке непонятна для публики только там, где дело идет о философии, и, в самом деле, итоги твои вразумительны только тем, которые посвящены в таинства новейшей метафизики»29. Жуковский, человек прекрасно образованный, в те годы посещавший лекции И.И. Давыдова, в своем письме императору написал о смысле статьи «Девятнадцатый век» следующее: «В некоторых местах он темен, но это без намерения, а единственно оттого, что не умел выразиться яснее, что не только весьма трудно, но и почти неизбежно на русском языке, в котором так мало терминов философических»30. Из этого видно, что Жуковский осознавал проблему толкования смыслов и, как минимум, присутствовал при обсуждении вопросов перевода философских понятий. Таким образом, только представителями охранительной идеологии историософский текст был прочитан как политический.
29. Баратынский Е.А. Письма И.В. Киреевскому (1829-1833) // Татеевский сборник С.А. Рачинского. СПб.: Типография М. Стасюлевича, 1899. С. 37.

30. Жуковский В.А. Письмо Николаю I об И.В. Киреевском. // >>>>
33 Однако именно утрированная и тенденциозная трактовка текстов Киреевского была принята императором Николаем I31. Официальная риторика воспроизводила обскурантистский образ мышления, свойственный Магницкому, называвшему философию «иллюминатом», «страшным чудовищем, спокойно подрывающим у нас алтари и трон», а учение Шеллинга «богопротивным»32. Но не Магницкий, к тому времени уже сосланный за растрату и развал системы университетского философского образования, воодушевлял безымянного аналитика. Киреевский сам спровоцировал реакцию сыска. Назвать журнал «Европейцем» в 1831 г., когда еще не утихли отзвуки революции 1830 г., было более чем опрометчиво, хотя Третьему отделению должно было быть известно, что согласие на это название дал товарищ министра народного просвещения бывший арзамасец Д.Н. Блудов, большой поклонник философии XVIII века33.
31. В письме Киреевскому, подводившем итог истории запрещения «Европейца», Пушкин сообщал, что запрещение последовало по прямому указанию Николая I и что Булгарин к этой истории не имеет отношения. (Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 т. М.: Худ. литература, 1978. Т. 10. С. 98).

32. Пустарнаков В.Ф. Университетская философия. С. 114, 116.

33. Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас». С. 661.
34 В 1831 г. Киреевский придерживался позиции европейского интеллектуала: он был еще преисполнен пиетета перед Западом и ориентировал свой журнал, представляя его как кафедру европейского университета, на воспроизведение именно европейского научного и культурного контента. В 1831 г. он уходит с протославянофильской позиции романтиков-любомудров, к кругу которых он принадлежал, и оценивает как неактуальный поиск национальной идентичности, который наметился у Д. Веневитинова и В. Одоевского. В статье «Девятнадцатый век» будущим славянофилом было написано: «У нас искать национального – значит искать необразованного, /…/ не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, если не из Европы»34.
34. Киреевский И.В. Девятнадцатый век // Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979. С. 98.
35 Позицию Киреевского можно определить как просвещенческую, осложненную неоднозначной оценкой Французского Просвещения: ему претили вольнодумство и грубый материализм последнего. Однако в целом он мыслил в категориях «всемирной прогрессии», придерживался просвещенческой концепции поступательного развития. Он признавал роль христианства, Римской церкви в формировании западной цивилизации35, но ведущую цивилизационную роль отдавал именно просвещению. Только просвещение способно приобщить Россию к общечеловеческим ценностям. Просвещение в России, по его мнению, играло ту же роль, что и христианство в Европе:
35. Киреевский И.В. Девятнадцатый век. Указ. изд. С. 92, 93.
36 Только с того времени, как история наша позволила нам сближаться с Европою, …начало у нас распространяться и просвещение в истинном смысле сего слова, то есть …участие в общей жизни просвещенного мира, ибо отдельное, китайски особенное развитие заметно у нас и прежде введения образованности европейской; но это развитие не могло иметь успеха общечеловеческого, ибо ему недоставало одного из необходимых элементов всемирной прогрессии ума36.
36. Киреевский И.В. Девятнадцатый век. С. 96.
37 Киреевский демонстрировал еще одну форму консервативной реакции: возвращение к просветительской концепции прогрессивного развития, рассматривавшей возможность использовать позитивный опыт социальных перемен. Это была наиболее гибкая позиция освоения опыта Французской революции. Просвещенческая задача, в понимание которой у Киреевского накладывались оба смысла – идеологии Просвещения и практики просветительства, – представляла собой третью модель служения.
38 Эти позиции не пересекаются, у них различная онтология: просвещать и выстраивать недостающий бюрократический (и особенно министерский) аппарат можно было одновременно. Но произошел конфликт, который выявил эти позиции и столкнул их, хотя они не были конкурентными. По сути, этот конфликт был инициирован созданным Николаем I сыскным аппаратом, который представил императору, хотя и верную с точки зрения самодержавия, обязанного защищать себя от революционной идеологии, но все же необязательную интерпретацию текста Киреевского.
39 Таким образом, запрещение «Европейца» раскрыло конфликт логик служения – или государству в логике авторитаризма, или отечеству в логике зарождавшейся независимой консервативной общественно-политической мысли. Фактически же это был конфликт нового чиновничьего типа человека, homo official, и представителей культурной элиты. Последние полагали, что могут сами определять материал для своей рефлексии, основываясь на собственном разуме и гражданском чувстве, тогда как чиновники считали, что разум и гражданское чувство должны контролироваться ими. Последнее соответствовало логике императора.
40 Запрет журнала актуализировал проблему свободы слова. Вяземский и Жуковский исходили из интересов государства и общественного блага, но связывали эти интересы с соблюдением прав человека. «Всякая суровость, – писал Вяземский, – если она не имеет священного отпечатка закона, является не только не справедливостью, но и ошибкой»37. Здесь отчетливо видно, насколько позиция элиты продвинулась вперед, хотя бы в использовании правовой риторики, по сравнению с позицией Карамзина, ограничивавшего волю государя только его совестью. Правовая позиция культурной элиты отражена и в письме Пушкина Киреевскому, где он заметил по поводу запрета «Европейца»: «Как гражданин лишены Вы правительством одного из прав всех его подданных»38.
37. Вяземский П.А. Письмо А.Х. Бенкендорфу по поводу закрытия журнала «Европеец». С. 187.

38. Пушкин А.С. Собрание сочинений в десяти томах. Т. 10. С. 98.
41 В посланиях Вяземского и Жуковского говорилось о правах издателя как частного предпринимателя, связанного денежными обязательствами с подписчиками и производством. Была произнесена странная в параметрах полноценного самодержавия фраза: «Запрещение журнала есть покушение на собственность»39. Вяземский и Жуковский действительно переводили проблему запрета журнала в плоскость права, они как бы указывали на нелогичность авторитарной логики: Киреевский подвергся репрессии за статьи, которые прошли цензуру, то есть за действие, одобренное законом. И так как фактически «государь – представитель закона», следствием этого, считал Вяземский, будет ослабление доверия к законности как таковой. Однако правовая риторика в данных обстоятельствах была все еще лишена внутренней энергии убедительности в российских реалиях того времени. Представители культурной элиты транслировали прежнюю, времен иллюзорного паритета элиты и власти, характерного для Александровского либерального правления, убежденность в своих гражданских правах. В юридическом смысле, в обществе, лишенном гражданских прав, это подобие прав являлось лишь привилегией.
39. Вяземский П.А. Письмо А.Х. Бенкендорфу по поводу закрытия журнала «Европеец». С. 186.
42 Новым и открыто либеральным было то, что с решимостью обреченных Жуковский, Вяземский и Чаадаев выступили в защиту чести Киреевского, указывая власти на недопустимость немотивированного оскорбления личности: «Почему… тот, чья честь убита без всякой защиты перед законом, не имеет ни голоса, ни средства защитить свою лучшую драгоценность, доброе имя?»40. Именно здесь явным и очевидным становится быстро развивавшийся в те годы процесс замены политического дискурса этическим, происходивший вместе с разрушением в России классицистического политического пространства. Последним вкладом старой культурной элиты в ментальное развитие нации становится ее этический кодекс, преобразившийся в своего рода личную конституцию, выражавшую новую «фундаментальную заботу новоевропейского духа — утверждение самоценности свободного индивида»41.
40. Жуковский В.А. Письмо Николаю I // >>>> .

41. Апресян Р.Г. История этики Нового времени: Лекции и статьи. М.: Директ-Медиа, 2014. С. 3.
43 Статусные пертурбации не могли не повлиять на деятельность бывших арзамасцев, историко-культурный смысл которой был связан с попыткой обеспечить преемственность этических и эстетических идеалов в условиях поражения либерального проекта, что выразилось в смене политико-правового дискурса на этический, главными понятиями которого стали честь и достоинство личности. Этот момент перехода как раз и отразился в защитных выступлениях писателей-аристократов в адрес императора Николая I и Бенкендорфа. В условиях жесткого контроля над «состоянием умов» замена политики этикой воспринималась режимом как фронда, и она, несмотря на то, что по форме была консервативной реакцией, действительно имела латентно-либеральный смысл. По сути, это был прорыв из патерналистской этики в индивидуальную, что вполне согласовалось с этикой либерализма, «поскольку либерализм основывается на формальном общезначимом принципе автономии Я»42. Очевидно, здесь можно говорить о плохо изученных латентных формах либерализма в условиях авторитарного государства, сущность которых в стремлении сохранить право на независимую нравственно ориентированную мысль и позицию.
42. Доброхотов А.Л. Эпохи европейского нравственного самосознания // Этическая мысль. Ежегодник. М.: ИФРАН, 2000. С. 84.
44 В результате к середине 1830-х гг. была подведена черта и, начиная с истории запрещения «Европейца», культурная элита более не играла роли посредника между властью и обществом. Соответственно, ее нравственные, эстетические, интеллектуальные ценности перестали даже иллюзорно быть таковыми в системе ценностей официальной идеологии. За 1830-е годы ситуация отчуждения власти и культурной элиты постепенно дошла до своего логического конца. Скорее совпадением видится тот факт, что в эти годы случились смерть Пушкина, отъезд Жуковского из России, уход Вяземского из литературы в бюрократию и его быстрое приобщение к бюрократически-охранительному образу мыслей.
45 Объективный процесс консервативной модернизации «непросвещенного» абсолютизма исторически был связан с враждебным, гипертрофированно-идеологическим прочтением философско-исторических текстов. В то же время принципиально значимый социальный эффект состоял в вытеснении культурной элиты с ее высокими требованиями к эстетике и этике, с представлениями о самоценности личности и убежденностью в праве на самовыражение, из «поля власти». Запрет «Европейца» иллюстрировал изменения в историческом содержании понятия «символическая власть» культурной элиты. В концепции П. Бурдье это – момент, когда культурная элита перестает располагать статусом представителя официальной идеологии, но остается выразителем общественного мнения культурного общества, транслирующим изменение ценностей поколений.

Библиография

1. Апресян Р.Г. История этики Нового времени: лекции и статьи. М.: Директ-Медиа, 2014. 359 c.

2. Баратынский Е.А. Письма И.В. Киреевскому (1829-1833) // Татеевский сборник С.А. Рачинского. СПб.: Типография М. Стасюлевича, 1899. С. 5-58.

3. Вяземский П.А. О безмолвии русской печати // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. C. 189-199.

4. Вяземский П.А. Письмо А.Х. Бенкендорфу по поводу закрытия журнала «Европеец» // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. C. 184-188.

5. Добешевский Януш. Петр Чаадаев как учредительный миф русской философии // Философические письма. Русско-европейский диалог. Т. (2). № 4. 2019. С. 90-103.

6. Доброхотов А.Л. Эпохи европейского нравственного самосознания // Этическая мысль. Ежегодник. М.: ИФРАН, 2000. С. 70 - 87.

7. Жуковский В.А. Письмо Николаю I об И.В. Киреевском. // http://az.lib.ru/z/zhukowskij_w_a/text_0560.shtml.

8. Киреевский И.В. Девятнадцатый век // Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979. C. 79-101.

9. Киреевский И.В. Обозрение русской словесности за 1829 год // Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979. С. 55-79.

10. Купреянова Е. Баратынский тридцатых годов // Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель, 1936. С. LXXVIII—CXVI.

11. Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815-1818 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008. 800 с.

12. Пустарнаков В.Ф. Университетская философия в России. Идеи. Персоналии. Основные центры. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2003. 919 с.

13. Пушкин А.С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1978. Т. 10. 471 с.

14. Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий // Философия и идеология: от Маркса до постмодерна / Отв. ред. А.А. Гусейнов, А.В. Рубцов, сост. А.В. Рубцов. М.: Прогресс-Традиция, 2018. С. 21-72.

15. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма: В двух томах. М.: Наука, 1991. 798 с.

16. Фризман Л.Г. К истории журнала «Европеец» // Русская литература. 1967. № 2. С. 117-126.

17. Friedman, Sam, Reeves, Aaron. From Aristocratic to Ordinary: Shifting Modes of Elite Distinction // American Sociological Revie. V. 85, Issue 2, 2020. https://doi.org/10.1177/0003122420912941

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести