<strong>Бавильский</strong><strong> Дмитрий. Желание быть городом. </strong><strong>Итальянский</strong><strong> </strong><strong>травелог</strong><strong> эпохи </strong><strong>Твиттера</strong><strong> в шести частях и тридцати пяти городах. М.: Новое литературное обозрение, 2020.</strong><strong> – </strong><strong>560 с.</strong>

Итальянский травелог – сам по себе отдельный жанр, живущий насыщенной жизнью уж никак не менее трех столетий. Италию в целом и Рим в частности легко представить в роли важнейшего, даже обязательного этапа Grand tour XVIII века: европейские, а значит, и русские, путешественники (преимущественно, конечно, молодые дворяне) охотно приобщались к культурному наследию, не только приумножая капитал собственного просвещения, но и создавая в своих письмах и мемуарах образ «той самой» Италии – пропитанной солнечным светом колыбели искусств и практически рая земного (в сравнении с туманными северными столицами – Петербургом, Лондоном…)¹ Писатель и теоретик культуры Дмитрий Бавильский проделал сходный путь географически, но несколько отличный – логически, с поправкой на постмодернистский метод и информационную реальность.

Раскрывает он и личность своего непосредственного предшественника и вдохновителя: это Павел Муратов, русский писатель и искусствовед, переводчик и издатель, который, посетив Италию в 1908 г., навсегда влюбился в неё и описал увиденное и прочувствованное в «Образах Италии» (1911 г.)². При этом автор уточняет, что «Желание быть городом» – «не дополнение, подражание или оммаж Муратову, чьи заметки, в свою очередь, слишком многим обязаны путевым дневникам Вернон Ли, и тем более не пастиш. С предшественниками меня не сближает ничто, кроме пересечений маршрута... и любви к прекрасному, которое, кажется, современный человек из <em>поствремени</em> понимает более широко, нежели набор из культуры, истории и искусства…»³

«Полетная синусоида», «Апология Шкловского и Бахтина», «В камельке открытом огонь горит», «Мавзолей Галлы Плацидии», «Осеннее время кода», «Смерть неизбежна–2»… Уже оглавление наглядно свидетельствует о том, что книга Бавильского – и не вполне путеводитель, и не сборник искусствоведческих очерков, и не путевой дневник, и одновременно всё это вместе – сугубо межжанровое разнообразие. «Искусство и достопримечательности в ней будут описаны со всем возможным тщанием, однако на первый план здесь должны выйти субъективные (читай: поэтические) эмоции, делающие это конкретное путешествие единственным и неповторимым» – авторское пояснение если не исчерпывающее, то вполне многообещающее для всякого ценителя философского краеведения в сегодняшнем мире закрытых (надеемся, действительно ненадолго) границ и музеев.

<strong>Кин</strong><strong> Джон. Демократия и декаданс медиа. 2-е изд. </strong><strong>/ </strong><strong>пер. с англ. Д. </strong><strong>Кралечкина</strong>. <strong>М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2020. – 312 с.</strong>

Книга «Демократия и декаданс медиа» профессора Сиднейского университета, специалиста по проблемам демократизации Джона Кина, опубликованная на русском языке вторым изданием – опыт рефлексии относительно насущных проблем эпохи коммуникационного изобилия – не то избыточного per se, не то несправедливо распределяемого, не то чреватого покушением на приватность – важнейшую ценность, взращенную Модерном, и так далее. Старт книге дает заход почти библейский: «в начале было…» Но не просто слово, а слово, обладающее совершенной «технической воспроизводимостью»: тиражируемое, транслируемое, слово-репликант. «В начале была первая в истории всемирная спутниковая трансляция — с Beatles, Марией Каллас, Маршаллом Маклюэном, Пабло Пикассо, — которую посмотрели в прямом эфире до 400 млн человек»⁴, пишет Кин, рассуждая далее о свойствах эпохи, которую он полагает подлинно революционной.

Продолжая вполне случайные, по всей видимости, евангельские аналогии, Кин утверждает, что «коммуникационное изобилие не приведет к раю на Земле», подчеркивая при этом, что не следует переоценивать ни его разрушительную силу, ни положительные последствия. Коммуникационная революция – отнюдь не мировая, причем как в разрезе страновом и региональном, так и в плане охвата населения Земли; так, Кин ссылается на следующий факт социоэкономического бытия современности: «мобильные телефоны сегодня для африканцев доступнее, чем чистая питьевая вода…»⁵ Стремительные трансформации медиа-реальности, которые отслеживаются нами, скорее, в фоновом режиме, по привычке, обнаруживаются как некие опорные точки повседневной реальности где угодно – от классической философии (Кин вспоминает Гегеля)⁶, до популярных, но тоже уже в своем роде классических трагикомедий Вуди Аллена⁷. О поджогах вышек связи 5G мы узнаем из Facebook, посты глав государств в Twitter вызывают ожесточенные дискуссии, которые, возможно, могут сказать о сути современной демократии больше, чем сам факт наличия у президента аккаунта в социальной сети… Помимо насыщенной фактуры книги Кина, одно из ее главных достоинств – сдержанная и корректная интонация, не слишком, прямо скажем, свойственная эпохе декаданса медиа.

<strong>Харт</strong><strong> Герберт Л.А. Право, свобода и мораль / пер. с англ. С. Моисеева. М.: Изд-во Института Гайдара, 2020. – 136 с.</strong>

<p>В истории философии и общественно-политической мысли не так много тем, настолько глубоко проработанных и при этом ничуть не теряющих в актуальности, как соотношение права, свободы и морали. Возможно, это не лучшим образом говорит о нас, как об обществе – если и в XXI в. мы не в состоянии договориться о том, что собою представляют границы свободы, насколько вариативны или, напротив, универсальны принципы морали и способно ли право быть действительно эффективным и справедливым механизмом регулирования социальных отношений. Зато философы и политические теоретики в обозримом будущем не останутся без работы.</p>

Кейс как точка отсчета рассуждений Харта – публикации доклада комиссии Вулфендена в 1957 г., ее философские истоки еще более ранние: в сущности, это критика в ответ на критику: Харт полемизирует с британскими правоведами Джеймсом Фитцджеймсом Стивеном и Патриком Девлином, выступившими с критикой тезиса Джона Стюарта Милля, что «единственная цель, ради которой сила может быть правомерно применена к любому члену цивилизованного общества против его воли, — это предотвращение вреда другим»⁸. Харт упоминает Эмиля Дюркгейма и Толкотта Парсонса в качестве авторов, представляющих для него интерес – мы бы еще ввели бы в этот ряд Мишеля Фуко, сопоставившего механизмы власти, сексуальности и культурных практик примерно в то же время, в какое Хартом в Стэнфордском университете были прочитаны три лекции, легшие в основу книги (1962 г.). Полвека спустя вопросы, поднятые этими мыслителями, отчасти переформулируются, но в сущности остаются теми же. Как могут быть определены границы государства в его «праве на насилие»? Свободен ли человек в распоряжении своим телом? Свободен ли он вообще?