Майкл Манн, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе – безусловный авторитет не только в области социологии (хотя его имя, как правило, употребляется с приставкой «социолог»), но, шире, в сфере междисциплинарных исследований на стыке политологии, исторической науки, политической географии, теории культуры и истории идей. Книга «Фашисты. Социология фашистских движений» - наглядный пример того, как методы исследования и способы рассуждения, позаимствованные у этих направлений, собственно их «языки», работают совокупно и творчески применительно к одному конкретному сюжету.

Манн находит точку равновесия между универсальностью объяснений природы фашизма и частностями его проявлений: соответствующими примерами становятся режимы в шести европейских странах: Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии, Испании. Между тем, автор регулярно апеллирует и к другим примерам, ссылаясь в том числе и на кратковременный, но все же заслуживающий упоминания опыт «увлечения» британского общества идеями фашизма, которые исповедовал Британский союз фашистов Освальда Мосли (выходца из социалистического лагеря, как и Муссолини, отмечает Манн)¹.

Фашизм как социальное движение и политический режим изначально был ориентирован на большой, а точнее, на максимально возможно большой объем власти; анализируя этот аспект проблемы, Манн, по сути, продолжает магистральную линию исследования, которой он следовал в своем opus magnum – четырехтомнике «Источники социальной власти»². Если перечислить их буквально в назывном порядке – идеологический, экономический, военный и политический – то можно ли в итоге выделить наиболее существенный для убедительного, если не исчерпывающего, объяснения возникновении фашизма? В частности, рассуждая о социальных истоках, Манн отмечает, что «связь между ветеранами войны и фашизмом зачастую рассматривают как связь между военной и экономической властью: ветераны, мол, были недовольны своим материальным положением. Другой взгляд на эту проблему фокусируется на связи военной и идеологической власти, то есть на росте парамилитарных идеалов и ценностей. Сторонники экономической аргументации утверждают, что ветераны, происходившие в основном из низшего среднего класса (включая фермеров), после войны страдали от безработицы и материальных лишений, что и толкало их к экстремизму. Сторонники аргумента парамилитарных ценностей указывают на военный опыт фронта, бесклассового товарищества и иерархической субординации…»³. Отдавая должное этим версиям, сам Манн настаивает на пусть не единственной, но все же, с его точки зрения, принципиальной: «идеологическая аргументация ближе к истине»⁴.

Развитие идей «сильной руки» в противовес «невидимой руке» Манн связывает со слабостью европейских экономик накануне Великой войны и в период Интербеллум, отмечая, что «свободный рынок и частное предпринимательство были подчинены общенациональным целям. Так родился современный этатизм, а с ним и современный национализм». Таким образом, складывается ощущение некоей линейности: экономические нужды подтянули политические механизмы; действие механизмов получило обоснование в идеологии – и вот, не рассуждая с принципиально марксистских позиций, мы в данном случае логически двигаемся от фундамента к «надстройке» и обратно, так как, по мере укрепления подобных режимов зависимость экономики от сверхцентрализованного парамилитаристского государства накануне новой большой войны только возрастала (это, впрочем, пример, относящийся отнюдь не только к фашизму: опыт Советского Союза демонстрирует схожие процессы). Но не всё так просто; эту непростоту Манн последовательно обосновывает на всех почти 600 страницах книги.

Стоит отметить и то обстоятельство (также, помимо прочего, говорящее в пользу книги), что Манн далек от конструирования бинарных оппозиций даже там, где, казалось бы, образ врага очевиден и ненависть к нему легитимна настолько, что любое манихейство казалось бы оправданным: так, он не противопоставляет любой фашизм любой демократии; напомним, что последняя также получила от теоретика свою порцию взвешенной и тщательно аргументированной критике в книге «Темная сторона демократии. Объяснение этнических чисток»⁵, логически связанной с «Фашистами». Манн не обличает; он объясняет, а вернее, выясняет, задавая вопросы и читателю, и самому себе, вовсе не стремясь дать однозначный ответ на каждый из них. Так, размышляет автор: «почему половина Европы неуклонно двигалась в сторону все большего авторитаризма? Почему авторитаризм переродился в фашизм лишь в нескольких странах? И, наконец, почему лишь в двух из них фашизм победил сам, без поддержки извне?»

Отвечая на этот вопрос, Манн сопоставляет фашизм и Современность, модерн. Этот аспект рассуждений представляется весьма существенным: по замечанию социолога, «современный авторитаризм отличается от деспотических режимов прошлого тем, что старается вобрать и впитать в себя массовые движения снизу: именно это характерно для всей политики двадцатого века»⁶. Между тем, этот новаторский характер фашизма, с точки зрения Манна, также требует уточнений: что именно в нем было модернистского. В этом смысле он, в частности, критикует концепцию британского историка Роджера Гриффина о «палингететическом фашизме»⁷. Эта версия, безусловно, небезынтересна и вполне обоснованно связывает фашизм с модерном (опровергая, таким образом, популярную точку зрения, согласно которой фашизм суть некая форма ультраконсерватизма, этакие доведенные до предела и абсурда «скрепы»), но, по мнению Манна, чрезмерно сужает и упрощает фокус зрения, сводя основания фашизма к мифу. «Как может миф породить внутреннюю сплоченность или стать движущей силой? – задает вопрос Манн. – Сам по себе миф не способен ничего двигать или объединять – ведь идеи не парят в пустоте. Без организации и власти идеи не стоят ломаного гроша…»⁸ Увесистый камень в огород радикальных приверженцев конструктивистского лагеря в политической теории!

В контексте дискуссии о соотношении демократических и антидемократических начал в социально-политической жизни Европы первой половины ХХ в. Манн предлагает интересный фокус зрения: предположим, что это не что иное, как контур специфической геокультуры европейского пространства этого периода, критерием оценки которой является соотношение демократических и авторитарных тенденций применительно к государству, точнее – национальному государству, формировавшемуся на протяжении всей эпохи Модерна и в ХХ в. получившего новые, в том числе беспрецедентные, параметры. По Манну, фашизм, рассмотренный в таком, то есть историческом, контексте, дает читателю рамку «общего и особенного»: «на протяжении трех десятилетий он был лишь одним из вариантов более широкого политического идеала — авторитарного национального государства. А оно, в свою очередь, было лишь одной из версий господствующего политического идеала современности — сильного национального государства. Фашизм получил распространение только в Европе, где был встроен в единый географический блок авторитарных режимов. Поскольку другие европейские страны оставались либерально-демократическими, можно говорить о «двух Европах»»⁹.

Здесь, вероятно, вновь есть смысл обратиться к анализу настроений, царивших в европейском обществе (допустим здесь некоторое обобщение) сразу после Первой мировой войны. Спектр этих настроений был очень обширен: от глубочайшего разочарования и апатии до осторожного оптимизма, надежд, а то и упоенного восторга от новизны всего происходящего – восторга, порой довольно далекого от реальности, зато расцвечивающего новыми красками, например, искусство (как это сделали итальянские футуристы и русские авангардисты)¹⁰. Это идейное пространство, подчас весьма хаотичное и противоречивое, есть смысл структурировать насколько возможно: мы упомянули грань его художественного воплощения; немецкий историк Даниэль Шёнпфлуг препарирует его через призму микроистории, повседневных практик и вполне случайных событий, при взгляде на расстоянии и формирующих ткань истории; Манн сосредотачивается на анализе идеологического начала, говоря о идеологическом кризисе и соответствующей же власти¹¹.

Постулат, который выдвигает Манн, следующий: всякий фашизм глубоко идеологизирован. Этим он отличается от прочих авторитарных правых режимов, которые, с его точки зрения, могли «прагматически заимствовать у фашистов те их идеи, что помогали оставаться у власти, но тот радикальный переворот, которого требовал фашизм, старались затушевать и обезвредить. Однако предвоенные прародители фашизма были интеллектуалами; и для самого фашизма интеллектуалы оставались важными фигурами»¹². В этой части Манн производит примечательный и подробный анализ соотношения идейного и социального начал фашизма. Кем были произведены те идеи, которые не «парили в воздухе», а обретали твердую почву в институтах и власти? И в чьих умах и сердцах она находили живой отклик, а в чьих – нет? Социолог опровергает распространенную версию «фашизма для лавочников», согласно которой фашизм был идеологией, востребованной у публики разночинной, маргинальной, а то и вовсе люмпенизированной. Ссылаясь на статистические данные, он приходит к выводу, что повсеместно «фашистские движения продолжали обращаться прежде всего к высокообразованным людям — к университетским студентам, дипломированным специалистам, самым образованным представителям среднего класса… Большинство интеллектуалов фашизму удалось привлечь лишь в Италии и Румынии, однако повсюду он привлекал значительное меньшинство — в том числе журналистов, радиоведущих, кинорежиссеров, художников. Фашизм стал движением, так сказать, интеллигенции низшего порядка». В плане же институционализации фашизма существенную роль сыграли университеты: «фашизм был молод и, следовательно, современен, он был обществом будущего — вот что внушали фашисты своим юным сторонникам, и именно у молодежи неизменно находили свою основную поддержку…»¹³.

Говоря о фашизме как об идеологии и не сопоставляя его напрямую с некоей формой новой «религии», Манн ищет точки соприкосновения между двумя этими явлениями иначе, отмечая, что «фашистские программы формировались в контексте более широкой идеологии… успешные фашистские движения старались модернизировать и национализировать чувство священного».

Символическая и ритуальная стороны фашизма, действительно, наводят на мысли о чем-то религиозном, даже при том, что на практике традиционные формы религиозности корректировались или преодолевались фашистскими режимами. «Религиозный дух румынского фашизма и (в меньшей степени) австрофашизма был очевиден. Итальянский фашизм разработал собственные нехристианские сакральные ритуалы… Нюрнбергские факельные шествия и тому подобные мероприятия также призваны были возродить ощущение сакральности — и в результате нацистами стали многие немецкие церковные деятели. Не стоит, конечно, называть фашизм религией… в фашизме нет концепции божества, возрождение и прогресс в нем — дело рук человеческих. Однако он тесно взаимодействовал с институциональными религиями и заимствовал кое-что из их практик — как и из практик социалистических движений», резюмирует Майкл Манн.

«Межвоенный подъем национализма и этатизма, по-видимому, невозможно было остановить. Национальные государства, все более сильные и замкнутые в себе, возникали повсюду. Однако этот подъем мог бы воплотиться в более умеренных формах национал-этатизма. Основной разлом — географический и концептуальный — проходил между либеральными демократиями и правым авторитаризмом в различных его формах. Однако не так-то легко было создать либерально-демократические национальные государства «росчерком пера», как попытались сделать в 1918 г. с проигравшими... Там, где движение верит, что цель оправдывает средства, оно куда охотнее обращается к насилию»¹⁶, — заключает Майкл Манн. Следует ли считать это резюме своеобразной формой завуалированного предупреждения, обращенного к современности уже не в историко-социологической трактовке, но в духе обыденной речи – к нашей современности новых форм радикализма, популизма, растерянности и насилия? Здесь в особенности – в том числе и из уважения к этой книге – хотелось бы избежать размашистых обобщений. Будем наблюдательны, непредвзяты и последовательны. Тем более, по-прежнему: «по обе стороны водораздела мы видим сложный комплекс причин, тесно переплетенных между собой»¹⁷…