Единство – одна из метаценностей человеческой культуры, реализация которой в каждой из областей имеет свои особенности и трудности. С философской точки зрения, проблема единства атрибутируется миру, сознанию, совокупности отражений мира в сознании (согласно реалистскому пониманию познавательного процесса), социальной организации, самой нормативно-ценностной структуре. Авторы коллективной монографии «Сложностность и проблема единства знания» (ИФ РАН, 2018), обсуждая третий аспект философской проблемы единства, захватывают в той или иной мере и ряд других – прежде всего связанных с социальными процессами, ценностными структурами и оценкой второй природы (техногенной среды). Это не должно удивлять, если помнить, что открытие социального, культурно-исторического и ценностно не нейтрального характера познания, в том числе научного, – несомненное достижение, ставшее возможным благодаря усилиям самых разных мыслителей прошедшего столетия, а вопрос о технике как искусственном мире, творимом человеком и грозящем приобрести субъектные качества, – один из важнейших в современной философии, начиная со второй половины ХХ в. Вместе с тем оценка степени зависимости познавательного процесса от социальных явлений, культурно-исторической динамики, ценностных трансформаций и в целом от человеческой конструктивной деятельности, так же как и степени обратной зависимости, остается предметом жарких дискуссий. Рассматриваемая коллективная монография вносит свой вклад и в эти споры. Но обо всем по порядку.

Прежде всего оговорюсь, что, хотя книга «Сложностность и проблема единства знания» имеет подзаголовок «Выпуск 1. К стратегиям познания сложности», то есть перед нами первая ласточка серийного издания, я буду рассматривать ее в качестве самостоятельной законченной работы. Я считаю это возможным, поскольку книга дает целостное изложение концепции сложностности, вокруг которой и будут сосредоточены мои нижеследующие размышления и комментарии. Именно эта концепция задает фокус, позволяющий перейти к конструктивному обсуждению проблемы единства научного знания.

Отправным пунктом исследования четырех авторов становится взгляд на проблему единства научного знания с точки зрения такой общей для разных дисциплинарных предметных областей характеристики, как сложность. Это понятие не получает в книге однозначной дефиниции, но уже во введение задается через отсылку к концепциям «понимания сложности», формирующимся в «философии становления Ф. Ницше, А. Бергсона, А. Уайтхеда; традициях постструктурализма и когнитивистики; системно-сетевых подходах социальной эпистемологии и коммуникативистики; эпистемологическом конструктивизме и постнеклассическом подходе В. Степина»¹. Авторы, следовательно, полагают, что существует трансдисциплинарная, то есть сквозная для науки² тематика, позволяющая наметить новый проект единства научного знания (а в перспективе и не только научного), который должен продолжить линию, идущую от тектологии А.А. Богданова, через системный подход и синергетику. Таким проектом выступает теории сложности, или сложностности. Последние понятие введено и на протяжении нескольких лет активно разрабатывается одним из авторов монографии В.И. Аршиновым при поддержке целого ряда его коллег, прежде всего В.Г. Буданова и Я.И. Свирского. Кратко обозначим, опираясь на предыдущие работы авторов³, специфику используемого ими концептуального инструментария.

У понятия «сложность» довольно много определений, каждое из которых нельзя назвать исчерпывающим. Когда выше я упоминала о сложности как характеристике дисциплинарных областей, меня можно было понять по-разному: можно было атрибутировать сложность объекту изучения, принятой в данной дисциплине онтологии, исследовательским процедурам и т.д. Поэтому работая с понятием «сложность», нужно начинать с поиска и обоснования определенной дефиниции. В.И. Аршинов очертил то значение (и отличил его, введя термин «сложностность»), которое наиболее соответствует постнеклассической научной рациональности как активно складывающейся форме развития системы базовых для науки онтологических, эпистемологических и методологических представлений (используя терминологию В.С. Степина – научной картины мира, норм и ценностей научной деятельности). Это значение фиксирует субъект-объектную природу сложности, ее локализованность не в объекте или в связке «объект–инструмент познания», а в интерактивном познавательном процессе, связывающим воедино субъекта и объект деятельности. Сложностность, таким образом, является одновременно и онтологическим, и эпистемологическим концептом, и авторы используют в качестве взаимозаменяемых понятия «парадигма сложностности» и «сложностное мышление». В первых двух главах книги, написанных В.И. Аршиновым и Я.И. Свирским, в определенной мере подводится итог уже проделанной работы по построению основ парадигмы сложностности, а именно фиксируются и анализируются ее точки роста, а также указывается вектор ее дальнейшего развития.

Первой фигурой, с которой связывается формирование нового типа мышления, становится Ж. Симондон – французский философ, создавший концепцию техники, привлекающую сегодня все большее внимание⁴, и так называемую реляционную онтологию, или онтологию отношений, в которой устойчивые элементы бытия – индивиды – оказываются производными в процессуальной среде, характеризующейся доиндивидуальной реляционностью. Рассмотрение некоторого объекта не как субстанции, а как процесса, ведущего из доиндивидуального состояния к индивидам, интерпретируется авторами в качестве универсального подхода, позволяющего «говорить об индивидуации самого мышления, которое изначально не разорвано на субъекта и объект»⁵, более того, «индивидуируется совместно с индивидуацией окружающей среды»⁶. Разбирая концепцию Симондона, В.И. Аршинов и Я.И. Свирский отмечают, что индивида в рамках этой концепции нельзя трактовать как агента процесса индивидуации, но можно рассматривать как сеть⁷.

Понятие «сеть» – одно из ключевых для всей книги. В целом нельзя не согласиться, что в последние десятилетия именно оно задает доминирующую концептуальную рамку для осмысления все более непредсказуемой и причудливой социальной динамики и важнейшего фактора этой динамики – информационных процессов. Авторы останавливаются на работах Э. Кастельса, а также анализируют разработанный Ж. Делезом и Ф. Гваттари концептуальный инструментарий, который, как и идеи Ж. Симондона, оказал влияние на акторно-сетевую теорию Б. Латура. В.И. Аршинов и Я.И. Свирский полагают, что Делёз и Латур стали родоначальниками особого стиля философствования – «ризоматически-сетевого»⁸. В ризоме, как и в сети, существенной характеристикой оказывается ее антисубстанциальность. Авторы пытаются донести до своего читателя тот факт, что мы имеем дело не просто с переключением внимания с агентов на процессы, с причин на феноменологию протекания, но с постулированием принципиально иной онтологии, что и делает обоснованным прослеживание линии преемственности от Латура к Симондону.

Следующая опорная точка в развитии мысли авторов – концепт наблюдателя. Благодаря ему ставится вопрос о познании того мира, который описывается реляционной онтологией и который требует ризоматически-сетевого философствования. Одновременно понятие наблюдателя позволяет подключить концептуальные ресурсы философского анализа квантовой механики, что В.И. Аршинов и Я.И. Свирский более обстоятельно, чем в рассматриваемой книге, обсуждают в других своих публикациях⁹. Поскольку согласно Латуру «у сети буквально нет ничего внешнего»¹⁰, наблюдатель может быть локализован только в сети, а как локализованный в сети, он не может в своем познавательном процессе охватить ее целиком. Такой наблюдатель является «специализированным», или «частичным»¹¹, но одновременно он оказывается коммуникативным, т. е. недостаток информации, которая может стать непосредственно доступной отдельному наблюдателю, восполняется через информационный обмен с другими наблюдателями. Для авторов более важной оказывается еще одна характеристика, а именно активная позиция наблюдателя (как включенного в сеть, а не наблюдающего со стороны). Благодаря ей он есть наблюдатель-актор, «динамически мыслящий наблюдатель», который «не только и не столько извлекает информацию, сколько порождает последнюю, порождает смыслы»¹². Поскольку таких наблюдателей много и они взаимодействуют друг с другом, мы получаем процесс постоянного взаимного влияния, которое «не структурировано с точки зрения внешнего взгляда»¹³. Учитывая специфику онтологии сети, следовало бы добавить к сказанному авторами, что любой внешний взгляд – это иллюзия, феномен сети, локальность, претендующая на глобальный характер. Можно было бы отнести эту формулировку на счет инерции мышления, которому непросто перестроится на ризоматически-сетевой стиль, однако В.И. Аршинов и Я.И. Свирский видят возможность реализации внешнего наблюдения благодаря еще одному концепту – наблюдателя второго порядка, т. е. того, кто наблюдает наблюдателя первого порядка (кибернетика второго порядка Х. фон Ферстера). Авторы резонно замечают, что «сеть коммуницирующих наблюдателей сложностности с необходимостью предполагает также введение (существование) наблюдателя второго порядка»¹⁴. Однако, нельзя не понимать, что возникающая здесь уровневость уже выводит за пределы классической сетевой парадигмы.

Наметив основные черты сетевого мышления, В.И. Аршинов и Я.И. Свирский подчеркивают, что именно оно задает основное направление формирующемуся сложностному мышлению и параллельно начинает интегрировать системный подход и кибернетику. Однако сближение сетевого и системного подходов составляет по понятным причинам особую проблему, для обсуждения которой отводится вторая глава книги. Действительно, как интегрировать «плоскую» онтологию сети и иерархическую онтологию системы? Вариантом можно назвать гиперсетевую модель. Таковой, в частности, оказывается охарактеризованная выше сеть коммуницирующих наблюдателей, делающая возможной позицию наблюдателя второго порядка. Анализ формирования концептов системы и сети и сравнение их эвристических возможностей в социологии (на примере теорий Б. Латура и Н. Лумана) приводят авторов к выводу, что, с одной стороны, «сетевой и системный подходы являются дополнительными описаниями сложности»¹⁵ (в смысле принципа дополнительности Н. Бора), а с другой – в рамках более общей парадигмы сложностности можно удерживать оба ракурса. Отсюда определение сложностного мышления как «мышления в различиях»¹⁶ и как «связанной множественности различных когнитивных контекстов»¹⁷. В решении проблемы конвергенции сетевого и системного подходов читателю, таким образом, открывается природа парадигмы сложностности именно как особого типа мышления, а не фиксированной онтологии. Другими словами, перед нами эпистемологический проект, который сами авторы определяют как «деятельностный структурно-системно-сетевой реализм (курсив В.И. Аршинова и Я.И. Свирского. – С.П.)»¹⁸ (и здесь сразу хочется узнать у авторов, как они соотносят этот проект с близким по названию проектом конструктивного, или деятельностного реализма, развиваемым В.А. Лекторским¹⁹). Парадигму сложностности можно рассматривать и как деятельностную схему для организации междисциплинарных исследований, а значит, как модель практической реализации идеала единства научного знания – такого, который не требует редукции, но гарантирует осуществление познания в условиях множественности концептуальных подходов.

Вопрос о том, как может быть организовано взаимодействие между частичными наблюдателями в перцептивно-коммуникативной сети, подробно обсуждается в третьей главе книги. В.Е. Лепский подключает к тематике наблюдения тематику рефлексивной деятельности, которую осуществляет каждый из участников сети, в терминологии автора – полисубъектной среды. Развитие представлений о знании, его связях с рефлексивной деятельностью субъекта и необходимой форме представления знаний прослеживается автором в контексте смены типов научной рациональности. Если в рамках классической научной рациональности знание, вопросы его трансляции и овладения им интерпретировались с помощью информационного подхода, то неклассическая рациональность высветила «не проблемы объективного отражения реальности, а проблемы структурирования и использования субъектных реальностей, на основе которых осуществляют свою деятельность реальные субъекты»²⁰. В.Е. Лепский соотносит этот переворот с идеями философского конструктивизма, который, замечу, оказывается в данном контексте более реалистичной концепцией, чем наивный реализм. Действительно, с точки зрения праксеологической тематики, важно не только то, какую информацию получил субъект, но и то, как она была интегрирована в систему его представлений и, следовательно, какие при этом повлекла действия с его стороны. Осознание этого факта и порождает новые информационные технологии, в том числе ориентированные на конвергенцию с когнитивными технологиями. Важным становится не только объем переданных данных, отсутствие искажений и потерь при передаче, но и их семантическая организация и адресность такой организации. Неклассическая, а затем и постнеклассическая рациональность ставят перед информационными и когнитивными технологиями задачи обеспечения целостности субъективной реальности и устойчивости социальных систем, что требует привлечения социогуманитарных знаний.

Однако проблема эффективного овладения знанием требует не только соответствующих технологий его передачи и представления, но и работы с субъектами. В.Е. Лепский анализирует эволюцию форм управления сложностью рефлексивной активности: от воздействий на субъекта как на объект к коммуникативным практикам и влиянию через ценностно-целевые структуры. Здесь речь идет не о манипуляциях, но скорее об образовательной тематике, задачах социального дизайна, а также идеологических задачах. Действительно, если сложностное мышление – проект, призванный изменить познавательные и деятельностные стратегии, то он требует развития не только системы принципов и методологических установок, но и ценностной системы и собственной идеологии.

Своя идеология, к слову, имеется у форсайта – прогностической деятельности, которую можно охарактеризовать через ряд онтологических и эпистемологических принципов, а также группу устойчиво применяемых методов. Форсайт может реализовываться и как прогнозная технология, и как футурологическая деятельность, и как социальная технология, но именно единая нормативно-ценностная матрица и ее экспликация позволяют во всех случаях говорить о форсайте. В четвертой главе книги форсайт выступает прежде всего как форма социального и технологического прогнозирования, отличающаяся использованием сценарной методики, хотя автор – В.Г. Буданов – прекрасно знает и учитывает иные форматы этой деятельности. Предлагаемая им прогнозная модель взаимосвязанного технологического и социального развития рисует общую картину будущего, которая допускает различные варианты своего осуществления. Основу модели составляет идея множественных Umwelt’ов – жизненных миров (Я. фон Икскюль), которые конструирует и в которых живет человек. Таковых В.Г. Буданов выделяет четыре – природный, машинный (технологический), виртуальный и сетевой.

Анализ текущего состояния и моделирование различных вариантов развития и взаимодействия обозначенных Umwelt’ов позволяют получить пять сценариев не просто социального, но цивилизационного развития, включающего трансформацию не только культурных оснований, но и природной матрицы общественной динамики, то есть человека как биологического вида. Автор характеризует каждый сценарий с точки зрения его консервативности и антропоцентричности и получает только один консервативный и только два антропоцентричных варианта. Читатель может ознакомиться с содержанием этих сценариев, открыв рассматриваемую книгу, я же сосредоточусь на тех выводах, которые В.Г. Буданов делает из анализа результатов реализованного им моделирования. Он предлагает обратить внимание на «компенсаторные механизмы антропоцентричных сценариев»²¹ и выделяет три точки в развитии общества, прохождение каждой из которых открывает движение к следующей.

Первая точка – это цифровая экономика, ее апофеоз, по мнению автора, должен наступить в 2030-х гг. Вторая критическая точка на дорожной карте, ведущей в будущее, добраться до которой человечество сможет, если справится со всеми рисками цифровой эпохи (начиная от радикального изменения рынка труда и структуры занятости и кончая не менее радикальным изменением общественных отношений и реалий индивидуальной жизни), – это период 2040–2050-х гг. Именно в это время ожидается достижение технологической сингулярности, т. е. превосходства искусственного интеллекта (ИИ) над естественным. Справиться с данным вызовом В.Г. Буданов считает возможным, если ИИ будет противопоставлены возможности естественного интеллекта, но не индивидуального, а коллективного, что в свою очередь подведет к третьей точке – большому антропологическому переходу, связанному с формированием глобального интеллекта, по возможностям превосходящего ИИ. Таким образом, обобщая представленные в четвертой главе результаты, можно заключить, что именно развитие технологий искусственного интеллекта – от технологий Индустрии 4.0 до сильного ИИ – определяют основные перспективы человеческой цивилизации.

Нельзя не упомянуть, что В.Г. Буданов не исключает возможности формирования гибридных форм человеческого и машинного интеллектов, и в контексте подобной перспективы интерес представляет одна из сквозных тем книги – цифровизация современной социальной реальности, а с ней и различных коммуникаций, в том числе связанных с познавательным процессом и научно-исследовательской деятельностью. Если в двух последних главах обсуждаются конкретные аспекты цифровизации и ее последствия (о чем выше уже упоминалось), то в первых главах намечаются рамки теоретического анализа, который, безусловно, нужен, поскольку границы феномена цифровизации до сих пор четко не определены (если, конечно, мы не сводим его к процессу оцифровывания информации). В первой главе предлагается, на мой взгляд, интересное и перспективное определение цифровизации через ее коммуникационное значение. В.И. Аршинов и Я.И. Свирский подчеркивают, что «…речь идет не о тотальной редукции всего множества реальностей к числу, а о его фундаментальной коммуникативно-посреднической природе, о роли связующего посредника между телесно воплощенным разумом человека и его ближним и дальним окружением. При этом числа не только связывают человека с “внешней реальностью”, с его “умвельтом”, но и являются одним из эффективных инструментов его конструирования. Для наших рассуждений о системно-сетевых наблюдателях сложностности эта конструктивно-коммуникативная функция числа и, далее, математики в целом – крайне важна. Здесь, конечно, само понятие числа также нуждается в переосмыслении, включая подключение ресурсов семиотики и достижений современной когнитивистики»²². Последнее замечание говорит о необходимости еще более тесного взаимодействия информационных технологий с когнитивными и гуманитарными, о которой я упоминала чуть выше.

Цифровая реальность и ее конструирование обсуждаются и во второй главе. Здесь, в частности, очерчивается феноменальное поле – круг тех явлений, которые взаимоувязываются и осмысляются в таких концептах, как «цифровое общество», «цифровая культура», «цифровая экономика», «индустрия 4.0» и др.²³, и отмечается перспективность для осмысления всех этих феноменов разрабатываемого инструментария метапарадигмы (по отношению к концептам сети и системы) сложностности. Причем, как нетрудно понять, учитывая обозначенную выше специфику сложностного мышления, речь идет не только о решении познавательных задач, но о конструктивном осмыслении, определяющем будущее формирующейся цифровой реальности. Авторы полагают, что «в ирредукционистской системно-сетевой оптике дискурса парадигмы сложностности цифровая реальность, становясь “всепроникающей реальностью” возникающего кибербудущего человеческой цивилизации, не претендует на роль окончательной фундаментальной реальности, к которой редуцируется погруженный в эту реальность человек. Числа в оптике сложностности связывают человека со всем множеством создаваемых его когнитивной активностью реальностей»²⁴. Данный тезис, впрочем, заставляет усомниться: число не единственный язык производства, хранения и трансляции знаний, откуда же уверенность, что с его помощью можно выразить все возможные реальности, создаваемые когнитивной активностью человека? Несмотря на это замечание, которое я не буду здесь разворачивать, позиция В.И. Аршинова и Я.И. Свирского дает точку опоры, от нее можно отталкиваться, в том числе и критически, и двигаться в направлении как осмысления процессов цифровизации, так и формирования основ для их регулирования.

Возвращаясь к обозначенной в самом начале теме социальной и ценностной нагруженности и в целом конструктивного характера научного познания, замечу, что авторы наследуют идеям В.С. Степина, однако расширяют их прежде всего за счет обращения к концепциям, которые можно отнести к эпистемологическому конструктивизму и антиреализму. Речь идет уже не просто о детерминированности научного познания теми или иными факторами, но о самой его эпистемической природе – отражает ли оно объективно существующую реальность или само в той или иной форме создает реальность? Хотя реалистская позиция и декларируется, реализм оказывается не просто деятельностным, но интерактивным, вписанным в процесс саморазвития, самоорганизации среды (реальности), в которую включен познающий субъект. Это, с одной стороны, предполагает, что реальность не закрыта от субъекта. Однако, с другой стороны, если, например, сосредоточиться на реляционной онтологии Симондона, то нельзя не заметить, что познание такого мира оказывается одним из аспектов процесса индивидуации. Можно, конечно, и здесь нащупать некоторую почву и сказать, что в индивидуации проявлены изначальные конфигурации метастабильного поля (доиндивидуальной фазы), то есть познавательный элемент в его реалистском понимании имеется. Однако насколько включенному в процесс индивиду нужно сосредотачиваться на созерцании или тем более анализе этих изначальных конфигураций, – большой вопрос. Поскольку сам индивид – сеть отношений, то он оказывается проводником, и девиз «дай жизни течь через тебя» для него более уместен, чем «остановись и анализируй».

Тем не менее тот факт, что авторы опираются не только на концепты сети и ризомы, но и на концепты наблюдателя, гиперсети, рефлексии, глобального интеллекта, показывают, что они не готовы порвать с основополагающей для европейской культурной и интеллектуальной традиции фигурой субъекта, для которого познавательная позиция объективирующего взгляда оказывается условием любой деятельности. Если это субъект научного познания, то его рефлексивное отношение к собственной деятельности не позволяет редуцировать последнюю к совокупности психологических, социальных, культурно-исторических реалий, создавая зазор между ними и автономной сферой науки. Вместе с тем погруженность субъекта во все названые поля показывает, что автономия сочетается с определенной общностью смыслового поля. Общность присуща и системе «субъект–среда», они сосуществуют по коэволюционному принципу и познавательное отношение оказывается важнейшим аспектом коэволюционного характера сопряжения субъекта и реальности – они не слиты в структурно неразличимое единство, но составляют единство как элементы одной системы. Является ли обозначенная амбивалентность (индивид как сеть vs наблюдатель сети) недостатком или отражает ту когнитивную подвижность, которой авторы книги и пытаются достичь, выстраивая парадигму сложности, можно решить либо исходя из априорных соображений, либо опираясь на эффективность предлагаемого подхода, его способность обеспечить решение имеющихся и будущих методологических проблем. Ценно, что рассматриваемая книга дает основания для апостериорной оценки.

Завершая размышления над коллективной монографией «Сложностность и проблема единства знания», можно заключить, что, несмотря на небольшой объем и некоторые погрешности в композиции (например, отсутствие заключения), она представляет большой интерес. В ней в концентрированном виде представлены результаты разработки новой трансдисциплинарной парадигмы, претендующей на то, чтобы стать матрицей построения целостной системы научного знания (а в перспективе, повтором, целостной системы продуктов различных типов познания), то есть основанием решения той проблемы единства знания, которая вынесена в название монографии. Сложностное мышление обещает не закрывать какие-то интерпретации и перспективы, а удерживать их. Подобная перспектива весьма заманчива в условиях коренных изменений, которые обещает нам технологический прогресс и часть которых в преддверии третьего десятилетия XXI в. уже значительно трансформировала социально-экономические и общественно-политические реалии. Кроме того, конкретная тематика книги раскрывает возможности этого методологического подхода при решении задач социального управления и социального прогнозирования. Это позволяет каждому читателю самому сделать вывод о плодотворности и возможностях сложностного мышления.