Чем сильнее отдаляется XXI век от своих нулевых, тем головокружительней становится та быстрота и непредсказуемость, с какой сменяются облики эпохи, ее вкусы, приоритеты и, в первую очередь, ее политические подходы. В теории все это невольно располагает если не к поиску новых моделей понятийного взаимодействия миром <em>социального</em> (подобное обновление растянется не на одно десятилетие), то, как минимум, к выработке нового языка для связывания привычных, но уходящих и сиюминутных, но утверждающихся способов обсуждения идущих на наших глазах трансформаций. Так, например, сегодняшний исследователь социальных наук едва ли сможет обойтись без вовлечения в создаваемый им «нарратив» словесных оборотов из области Big Data – пусть даже в сфере социально-политического мышления использование <em>больших данных</em> может иметь исключительно фигуральный смысл. Проиллюстрируем сказанное актуальным примером. Когда в июне этого года в интервью британской газете The Financial Times Владимир Путин высказал мысль: в современном мире либерализм больше «не работает»¹, то <em>последнее</em>, что могли бы сделать в ответ на сказанное президентом причастные к процессу политические круги, это попытаться поскорее похоронить либерализм и начать примерять к России наших дней какую-то альтернативную идеологию (консерватизм, коммунизм, социализм, традиционализм, фундаментализм, фашизм и т.д.)². Увы, приходится констатировать, что именно к такой замене с упорством, достойным лучшего применения, не первый год призывает известное число российских политиков. Критики отечественного либерализма то ли не могут, то ли не хотят замечать, что разогреваемый ими протест имеет смысл в отношении лишь одной, «экономической», разновидности либерализма, средства обуздания которой – <em>без отказа от либеральной идеологии как таковой</em> – были выработаны европейскими демократиями³ задолго до того, как аналогичная проблема проявилась в нашей стране. Их вердикт, адресуемый <em>всему</em> либерализму, формулируется по печально известной формуле: «до основанья, а затем…»

Следование этому лозунгу лишает наших соотечественников необходимой полноты обзора проблемы современного либерализма, не дает возможности признать ряд важных исторических очевидностей. Между тем, за последние два столетия либеральное понимание человека и общества (на уровне не только теории, но и повседневной жизни) успело «прорасти» в сознание европейцев, сделавшись для нашей цивилизации и всех составляющих её культур, своего рода идеологическим аlter ego – независимо от того, нравится нам это или нет. Для того чтобы узреть эту истину достаточно всего-навсего освободить себя от влияния назойливой квазиполитической пропаганды, спешащей на каждом шагу отождествлять либеральное мировоззрение с очередным «лозунгом дня», таким как принятие однополых браков или политика открытых дверей для мигрантов. Упомянутое в этой связи выступление президента РФ, как и ожидалось, было не чуждо таким злободневным политическим темам. Характерным контекстом реакций <em>внутри страны </em>стал (на этот раз) шквал обвинений в адрес Путина за отступление от его «предыдущего» либерально-демократического кредо. С прямо противоположной оценкой цитировались относящиеся к прошлым годам пролиберальные высказывания президента.

Конечно, отмеченное противостояние популистских и пролиберальных реакций на резонансные заявления первого лица государства – это не более чем будни политической повседневности. Но чем сильнее разочарование, вызываемое этими буднями, тем очевидней неудовлетворенная потребность в качественной политической аналитике. Ибо, в конце концов, никакие подборки фактов сами по себе ничего не способны доказать, и потому ссылки на «факты» не освобождают самозваных политологов от обязанности думать и, по возможности, быть объективными. В качестве примера профессиональной аналитики хочется привести точку зрения В.Б.Пастухова, выступившего с двоякой оценкой упоминаемого выше интервью⁴. Эта оценка позволяет увидеть анализируемые утверждения в двух, до несовместимости разных, приближениях: а). с позиции ближайших тактических целей Путина и б). в терминах оценки долговременных перспектив развития либерализма. Такое деление с достаточной очевидностью совпадает с принятой нами дистинкцией <em>политико-ситуативного </em><em>vs</em><em> историко-культурного</em> рассмотрения темы либерализма и, шире, либерал-демократизма. Двухуровневое рассмотрение открыло те интерпретативные возможности, которые осталась за пределами собственно путинского подхода к комментируемому президентом кризису либеральной идеологии; а именно, возникший за последние годы феномен «всевозможных обиженных сообществ» (ЛГБТ, мигрантов и т.п.), неожиданно получивших право навязывать обществу в целом свои клановые, узкопрофессиональные и т.п. ценности, этот феномен возможно расценить отнюдь не как признак «конца либерализма», а, по выражению Пастухова, как очередную «детскую болезнь» относительно молодой либеральной идеологии – последняя склонна забегать вперед; в своем стремлении в общество будущего она постоянно перескакивает через необходимые промежуточные фазы развития⁵. Результат такого перескока потенциально опасное для любого социально-политического исследования «сужение полей зрения», являющееся питательной средой для всяческого экстремизма. В подобных ситуациях уместно помнить, что одним из важных предназначений теории вообще и политической теории, в частности, во все времена была забота о выработке сбалансированных позиций. Отсюда потребность в применении к проблематике сегодняшнего общества подходов, метафорически охватываемых понятием <em>больших данных.</em> Анализ Пастухова, абстрагирующий феномен либерализма от темы бесконечной и мелочной междоусобицы политических фракций и переносящий его на метатеоретический уровень, представляется вполне осмысленным жестом, в частности, если стремиться к сбалансированности разных подходов к проблеме либерализма.

Таким образом, возвращаясь к оппозиции: <em>политико-ситуативное </em><em>vs</em><em> историко-культурное</em>, отметим, что в традициях разных европейских стран исторически сложившееся соотношение этих частей разное. Тому есть исторические причины: «синоптическое» (целостное, культурно-историческое) осмысление традиционно считалось прерогативой политической философии; занятие же философским осмыслением глобальных общественных процессов связывалось с представлениями о правах и обязанностях «великих» наций, их геополитических и пр. «привилегиях». Заслуга продуцирования культурно-цивилизационных концепций всегда ассоциировалась в Европе с представлениями о миссии ведущих наций. Что касается России, то ей в этой классификации принадлежит и вовсе особое место. Здесь хочется согласиться с теми, кто видит Европу традиционно определяющей нашу страну как некую «цивилизацию в цивилизации». Так, в упомянутом выступлении Пастухова факт цивилизационной <em>самодостаточности</em> России признается и при этом раскрывается отнюдь не в духе расхожего «Россия – не Европа»; напротив, по мнению политолога, «разговоры об изоляции России от остального мира, как правило, служат ширмой, скрывающей тесную, сущностную и непрерывную связь России с миром, которая проходит сквозь всю ее историю и играет в ней определяющую роль. Россия была и остается значимой частью европейской культурной экосистемы, и все сколько-нибудь существенные колебания и вибрации последней отражаются на ее судьбе»⁶. Отмеченная укорененность в европейской цивилизации не мешает России оставаться самодостаточной очевидно, вследствие огромности занимаемых ею территорий и разнообразия представленных на этих просторах жизненных укладов. Россия никогда не функционировала в режиме небольшого государства (говоря это, подчеркнем, что все государства остальной Европы являются по сравнению с нею «небольшими»). Одним из следствий этой ее «аномальности» является тот факт, что в структуре политического знания Россия не представляет собой <em>систему</em> в том понимании, в каком мы найдем это понятие в западноевропейских исследованиях социально-политических устройств современности⁷. Иными словами, Россия существовала и, в известном смысле, по сей день продолжает существовать в качестве не полностью «схваченного в понятии» геополитического образования. Утверждая это, важно не поддаться на соблазн и начать сплошь выводить цивилизационную идентичность нашей страны из факта ее пространственной огромности. Помимо размера, у России есть нечто более важное, чего нет у других геополитических гигантов Нового Времени. Для сравнения, Соединенные Штаты, будучи «государством приезжих» государством, иммигрантское происхождение которого изначально обрекло отцов-основателей страны на проведение в отношении своих граждан стратегии «плавильного котла», справляются (или, по крайней мере, полагают, что справляются) с проблемой размера в духе приверженности принципам легализма. У России же, уходящей корнями вглубь веков, никогда не было единообразного рационально-методологического обоснования способов ее самоорганизации. История ее существования в качестве особой «цивилизации» наполнена ощущением собственной многосложности, непрестанно осваиваемой ею с позиций не только политической проблемности, но и в перспективе собственной культурно-исторической уникальности.

Разумеется, проблемную сторону вопроса тоже не приходится игнорировать. Пресловутый фактор размера, породивший нередуцируемое разнообразие жизненных укладов населения России, зачастую грозит превратиться в неразрешимую проблему в плане попыток структурировать общество средствами политики. Здесь, однако, следует отметить, что, вопреки традиционным для России предубеждениям, объявление какой-то политической проблемы «неразрешимой» никогда не воспринималось (если говорить о традициях <em>общеевропейской</em> политической ментальности) как свидетельство никчемности, бессилия имеющихся теоретико-практических инструментов. Скорее, типичной реакцией политической теории на признание исследуемой ситуации экзистенциально неразрешимой будет такая, которая лучше всего укладывается в английскую поговорку: what can’t be cured must be endured (невозможность излечиться от недуга предполагает обязанность уметь жить с ним). Вероятно, именно в неготовности отечественных теоретиков соглашаться с этой максимой (а отечественных политиков – действовать в соответствии с ней) коренится одна из причин относительной немногочисленности имен выдающихся политиков, которые российская история сочла возможным запечатлеть в своих анналах. Неспособность признавать неразрешимость определенных социально-политических проблем порождает ни на чем не основанный оптимизм и служит одним из источников культивируемого в рядах профессиональных политиков духа партикуляризма и неуступчивости.

Между тем, отмеченный дефицит выдающихся политиков с лихвой компенсируется обилием в нашей истории имен великих деятелей культуры, многие из которых по праву получали от современников звание властителей умов. И если, образно говоря, «поэт в России больше, чем поэт»⁸, то и Культура в России – больше, чем культура. Начиная с XIX века, наиболее острые для страны социально-политические сюжеты первоначально проходили «проработку» обществом в формате их художественно-публицистического освоения; благодаря этому, искомые решения обретали свои примерные очертания именно в лоне Культуры (публицистики, литературы и прочих примыкающих к ним форм художественной креативности). И уже после обретения общественного статуса в сферах культуры и искусства проблемы получали свое <em>превращенное бытие</em> в качестве объектов социально-политических усилий.

Трудно сказать, может и должна ли именно такая последовательность коллективного освоения значимых социально-политических сюжетов считаться «правильной» для других европейских стран. Но для России она лучшее из всего, что было изобретено за последние столетия нашим обществом в плане его, общества, политической культуры. Ничто так явственно не сигнализировало о гражданском пробуждении российского общества, как объединение людей вокруг очагов сосредоточения творческой жизни. Со своей стороны, литература и искусство идут навстречу людям: в периоды гражданских подъемов резко возрастает количество художественных форм (публицистика, эссе, плакат и пр.), соответствующих возросшему спросу на доступность и эмоциональность творческих посланий.

Предлагаемый ниже перевод работы Адама Розен-Кэрола «Идеология и утопия: философия в условиях неолиберализма»⁹, с точки зрения литературной формы, представляет собой эссе. Для сегодняшних русскоязычных публикаций эссе как литературный жанр нетипичен. Но это не означает, что в России никогда не любили эссе или не знали, что это такое. Напротив, в эпохи нерегламентированных отношений авторов с издателями, а издателей – с государством эссеистика процветала, как процветает она везде, где ощущается потребность в обсуждении вопросов особого социально-политического значения. Этот жанр, «сочетающий подчеркнуто индивидуальную позицию автора с непринужденным, часто парадоксальным изложением»¹⁰, как нельзя больше подходит для доведения до читателей тончайших смыслов и оттенков концепций и теорий, кажущихся неприступными из-за их сложности и запутанности. Никакой другой жанр так не располагает к совмещению несовместимого, пробуждению чувства и исследовательского азарта читателя, допущению всяких экстравагантностей, как это делает эссеистика. Автор представленной работы – искусный эссеист: несмотря на то, что основной объем текста занимает разбор творчества Жака Деррида и его влияния на общество (конкретней, на политическое мышление современников), заглавие эссе заставляет ожидать несколько иного исследовательского сюжета – такого, в котором должна доминировать тема идеологии и утопии. Тем самым автор пускает изложение по двум параллельным линиям, образующим в своих схождениях и расхождениях сложное переплетение понятий и эмоций. Дело в том, что словосочетание «Идеология и утопия» хорошо известно специалистам по появившейся в 1929 г. одноименной работе социолога и философа Карла Мангейма¹¹. Тема идеологии и утопии вынесенная Розен-Кэролом в заглавие работы, недвусмысленно заявляет о внедрении философской рефлексии в политологическое, по сути, понятийное поле.

Идеология, как она представлена у самого Мангейма, интересует автора эссе в виде инструмента обеспечения стабильности общества, достигаемого путем сокрытия от объекта идеологического воздействия некой истины, касающейся их самих. "В слове "идеология" имплицитно содержится понимание того, что в определенных ситуациях коллективное бессознательное определенных групп скрывает действительное состояние общества как от себя, так и от других, тем самым стабилизируя его"¹². Судя по всему, главной из «скрываемых» истин является для Мангейма вечное движение, происходящее в человеческом обществе под покровом идеологического флёра. В этом смысле утопия как носитель запретных истин и есть то, что призвано постоянно «проговариваться» о действительном положении дел, делая это чаще всего исподволь, с помощью выведения на поверхность неявных политико-философских коннотаций устоявшихся терминов. Для Мангейма утопия составляет, в политическом смысле, неотъемлемую часть идеологии, его интерес заключен в показе того, насколько по-разному функционирует ее содержание в контексте, например, традиционалистского и либерального типов мышления.: «Сначала либерализм, затем, осторожно следуя его примеру, консерватизм и, наконец, социализм - пишет Мангейм, - превратили свои политические взгляды в некое философское кредо, в мировоззрение с хорошо разработанными методами мышления и заранее предписанными выводами»¹³. Что касается автора эссе, его больше привлекает не смена идеологий, а глубокий интерес Мангейма к исторически обусловленному возникновению определенных типов мышления, отражающих специфику эпох, во временн<em>ы</em>х пределах которых данные типы распространяются на <em>все </em>аспекты идеального освоения человеком своего жизненного мира. Он определенно согласен с Мангеймом в том, что главным «мотором» развития мира понятий является мир политики, способный предопределять характер прорывов в самых разных сферах человеческого бытия. Более того, согласно Розен-Кэролу, в Новое время ведущую роль в этом созидательном процессе взял на себя либерализм; но если анализировать исторические этапы через призму присутствующих в них типов утопического сознания, то легко заметить, что «в различии между утопиями и формируемыми ими структурами сознания наиболее отчетливо отражено различие между двумя историческими мирами и двумя социальными представителями этих миров»¹⁴. Самим Мангеймом данный вывод сделан в контексте сравнения либеральной и хилиастической утопий; однако, как видно из эссе Розен-Кэрола, этот вывод также не утрачивает смысла в отношении к той аналитической работе, которую проводит он сам как автор текста о философии Деррида. В этом последнем случае под рассмотрением оказывается наиболее поздний, сегодняшний отрезок эволюции европейской идеологии, характеризуемый событиями взлета и падения <em>неолиберальной</em> идеологии. В отличие от Мангейма¹⁵, Розен-Кэрол имеет возможность отметить, что сегодняшний (европейский) мир, не смотря ни на что, продолжает находиться под дискурсообразующим влиянием «либеральной идеи» и потому главную повестку дня составляет для него отнюдь не оппозиция: «либерализм <em>или</em>….» Куда актуальней наблюдение за динамикой взаимоотношений между <em>либерализмом</em> как «покоящейся» идеологией и <em>либеральной идеей</em>, ее главным преобразователем/разрушителем. Это ясно и Мангейму, писавшему: «либеральная идея может быть адекватно понята только в ее противопоставлении экстатическому ожиданию прорыва, которое часто скрывается за рационалистическими конструкциями и всегда воплощает в себе в историческом и социальном отношении потенциальную угрозу либерализму»¹⁶. Именно в этом ракурсе раскрывает Розен-Кэрол тему ведущей роли французского мыслителя в истории стремительного взлета и, по истечении не столь долгого периода, драматичного падения неолиберализма, этой новейшей идеологии, политическая судьба которой совпала со звездным часом философии Жака Деррида. Яркость, неординарность Деррида как личности и как создателя уникальных философских сочинений послужила для автора эссе той благодатной почвой, на которой стало возможно отслеживание моментов воздействия вдохновляющих или шокирующих видений французского философа на главные подвижки в области либеральной идеологии последних десятилетий. При этом, однако, необходимо признать, что работа с текстами Деррида не могла бы стать столь осмысленной и тонко нюансированной, не обладай автор ясно очерченной рамочной концепцией связи и противостояния идеологии и утопии, отразившей общий взгляд Розен-Кэрола на историю развития либерализма. Речь идет, прежде всего, о стержневом приеме его исследования, заключенном в различении между либерализмом как исторической последовательностью конкретных идеологий, каждая из которых заняла свое место в рамках того или иного этапа европейской политической жизни, и «либеральной идеей» как непрекращающегося развития и усложнения представлений о том, в чем заключена свобода человека. И если мы без труда можем представить себе, что первый из членов названной дистинкции способен, в качестве ведущей идеологии, периодически «выходить из игры», то относительно философской рефлексии (как теоретической, так и повседневной), предмет которой – свобода, едва ли можно представить себе, что данный вид морального вопрошания когда-либо станет ненужным.