Одной из вечных проблем, с которой сталкивается любой историк, обратившийся к жанру биографии это не только неизбежность, о которой писал Булат Окуджава¹, означающая неминуемость слияния личности субъекта и предмета научных изысканий, но и естественное желание бессознательно, инстинктивно защитить самого лучшего и замечательного представителя того политического лагеря, к коему он принадлежал. Если в этом случае политические предпочтения исследователя близки, а то и полностью совпадают, а как вариант и формируются под воздействием, порою перерастающим в очарование личностью того, кто изначально был лишь персоналией, ставшей темой для написания диссертации, как правило, кандидатской, то процесс может зайти весьма далеко. Есть, конечно, целый корпус работ, персоналиям посвященных, однако никакого отношения к вышесказанному не имеющих. Ну да не о них сейчас речь.

В период обращения автора к биографии Председателя Первой Государственной Думы С.А. Муромцева неизбежным было и знакомство со всем богатством мемуарного наследия тех, кто не понаслышке, а, что называется, из первых рук, знал, а как правило, и активно участвовал в событиях, связанных со всеми перипетиями становления российского либерализма. До сих пор в памяти осталось чувство если не обиды, то удивления в отношении многих мест из воспоминаний современников, где они брали на себя смелость обращать слова критики в адрес такого замечательного первого спикера, политика «чистых рук», каковым был Сергей Андреевич.

Впоследствии, обращаясь к российскому либерализму как явлению, как политическому течению, олицетворяемому людьми столь же разными, как и оттенки либерализма, пришло понимание известной банальности: одной правды не бывает. И здесь, как представляется, появляется тот момент истины, который помогает нам понять всю неоднозначность того типа политика, каковой являл собою В.А. Маклаков. Во времена оные П.Н. Милюков сказал о нем: «В.А. Маклаков был несравненным и незаменимым оратором по тонкости и гибкости юридической аргументации; но он выбирал сам выступления, наиболее для себя казовые, и со своей стороны фракция не всегда могла поручать ему выступления по важнейшим политическим вопросам, в которых, как мы знали, он не всегда разделял мнения к.-д.»². Соответственно тот же Милюков П.Н. полагал, что партийная дисциплина была для В.А. Маклакова «неизбежным злом» и он считал для себя возможным держаться лишь «минимума партийной дисциплины»³.

Будучи политиком более чем реальным, идущим от ресурсной базы к постулируемым целям, В.А. Маклаков снискал себе заслуженную славу оратора даже там, где, как показывает непредвзятый анализ, он, благодаря своему ораторскому дарованию, выполнял роль не столько адвоката как специалиста высшего разряда, сколько прикрывал партийные политические игры. Так, в этой связи обратимся к эпизодам его политической биографии, которые, казалось бы, уже давно обрели свое место на скрижалях, став неотъемлемой характеристикой В.А. Маклакова как юриста и оратора.

Вначале о его речи на так называемом Выборгском процессе, которая вполне заслуженно считается одной из лучших в этом отношении. Она (речь) даже получила собственную историографию в форме комментариев, как коллегами В.А. Маклакова, так и советскими комментаторами комментаторов. Однако при всем блестящем пафосе ключевых мест этой речи, направленных в защиту права, законов, суда, правопорядка, законности, оперировать соответствующими терминами юриспруденции мы можем до бесконечности, забывается ряд важных обстоятельств, сопутствовавших ее произнесению. Прежде всего, это позиция Министерства юстиции, которое, оказавшись в условиях правовой коллизии законов имперских и действовавших на территории княжества Финляндского, вынуждено было пойти на весьма специфический маневр при формулировании обвинения, которое крайне легко отводилось защитой. Выявившееся еще до суда отсутствие каких бы то ни было убедительных улик против обвиняемых не смутило организаторов процесса и, по мнению современников, все препятствия «были обойдены и устранены Щегловитовым с ловкостью не столько юриста, сколько человека на все готового»⁴. Сущность проведенного маневра заключалась в том, что, не имея возможности вменить обвиняемым в вину составление обращения, содержавшего призывы к неповиновению властям, царская юстиция обвинила их в распространении воззвания⁵. Но, так как доказательств распространения воззвания у следствия также не было, то под распространением было решено понимать факт передачи текста воззвания подписавшим его лицом для подписания другому. Отсутствовал в распоряжении следствия и подлинный текст воззвания. В формулу обвинения по 129 статье включены элементы 132-й⁶. Соответственно тактика обвинения во многом строилась на том, что бывшие депутаты, будучи публичными политиками, не будут отрицать сам факт своего участия в процедуре подписания Выборгского воззвания. Так, собственно, и получилось. Решение о линии защиты было политическим, обвиняемые решили не отрицать свою вину, молчаливо согласившись с абсурдной формулой обвинения. Прекрасно понимал это и профессиональный адвокат В.А. Маклаков; возьмем на себя смелость предположить, что в самом начале его речи на процессе есть некий намек, оставленный им (если это, конечно, так) для потомков. Тем более, что подобный поступок, как представляется, был бы вполне в его духе, учитывая характер позднейших мемуаров. В первом абзаце речи В.А. Маклаков говорит: «Если смотреть на Выборгское воззвание … с точки зрения юридической, притом не с точки зрения юриста-теоретика, который критикует закон, а юриста-практика, который заботится только о том, чтобы правильно его применить, то весь этот процесс крайне прост и несложен»⁷. Похоже, в этом весь В.А. Маклаков, чуть ироничный, безупречно выполняющий задание партии по дымовой завесе политических игр вокруг суда по делу о воззвании, однако внутренне несогласный ни с воззванием, ни с порученной ему ролью. Он как бы призывает всех, кто не хуже него понимает юридическую сущность проблемы, понять, увидеть, что он все видит, все понимает, но «Noblesse oblige».

Не исключено, что именно эту двойственность политика-реалиста имел ввиду один из думских мастеров эпиграммы В.М. Пуришкевич, оставивший В.А. Маклакову не самую едкую, но, несомненно, эпиграмму с подтекстом:

«С твоим характером, с общительностью русской, И с красотой твоих речей, Стыдись, в кагале палачей Быть утонченною закуской!»⁸.

Еще одним эпизодом, когда наши изыскания разошлись с позицией В.А. Маклакова, стала оценка легитимности в порядке правопреемства государственного строя России в феврале – марте 1917 г. Переосмысливая сущность событий революции, начавшейся в феврале, В.А. Маклаков во многом переоценивает и свое отношение к тому, что во времена оные называлось «революционным творчеством масс». Или, как перефразировал В.А. Маклаков старинную анафему Ивана Аксакова «вы не дети свободы, вы взбунтовавшиеся рабы».⁹ Однако нас интересует достаточно частный на фоне всех событий того времени эпизод, связанный с определением В.А. Маклаковым момента разрыва государственной преемственности, который он соотнес с отречением Михаила Александровича. При этом в данной ситуации интересно даже не столько его политическое понимание момента, сколько основанность взглядов на одном из базовых правовых учений той эпохи. В этот момент он, как представляется, постоянно являвший примеры следования социологическому позитивизму, основывает свой взгляд на узкой догме легизма, объяснимой только политическим влиянием.

Полагаю, что с учетом всего наследия В.А. Маклакова, трудов исследователей его творчества, мы вполне можем говорить о том, что он явил собой в российской политике не только образ консервативного либерала, но истинного политика-реалиста, для которого внутренне крайне тяжелым был «хомут партийной дисциплины», но он был столь же обязательным и с точки доминирования в его личности глубоко укорененного правосознания и высочайшей степени политического реализма. Во многом В.А. Маклаков был пророком, но его главным пророчеством стал путь, пройденный им вместе с партией кадетов. Растворились в русском политическом компоте и партия демократических реформ, и мирнообновленцы, и иные «диванные» партии. Ушли в политическое небытие как партия октябристы. Фактически исчез тот спектр, где либеральный консерватор или консервативный либерал, недовольный программной, тактической или уставной дисциплиной партии, мог искать альтернативу своему пребыванию, мог найти место «где оскорбленному есть чувству уголок».

Но когда партии, а с ней и обязательств, уже не было, В.А. Маклаков с присущим ему политическим и полемическим даром весьма искусно написал в своих многочисленных мемуарах, периодически на их же страницах вступая в полемику с П.Н. Милюковым о тех претензиях, которые накопились у него с товарищами по борьбе.

Так кем же он был, Василий Александрович Маклаков политиком, принимавшим «неизбежное зло» партийной дисциплины и уже в момент революции осознавшим тот Рубикон, отделяющий политика от политикана? Или он был той самой жертвой верности общему, в нашем случае либеральному идеалу, которая, поставив его редкий дар оратора и полемиста на службу общему делу, постепенно превратил его в «изысканную закуску» вынужденного политического выбора. Полагаю, что выбор между характеристиками Милюкова и Пуришкевича, как и любой выбор между двумя крайностями, лишь обеднит в глазах читателя то богатство личности и интеллекта В.А. Маклакова, которое он оставил потомкам в своем богатом наследии, а также россыпь загадок в его многогранной деятельности. Поэтому «каждый пишет, как он слышит…»