Русская общественности стремилась к партийности, подобной той, что имела место в странах Западной Европы. В ее воображении рисовались строгие формы политических объединений, консолидирующих многие тысячи активистов. Об этом так много говорилось и писалось, что можно было поверить в подлинное могущество партийных организаций, которым будто бы и было суждено решать судьбы страны. Отчасти это объясняло непримиримость оппонентов, характер уставных документов: в представлении многих партийцев их споры не были тщетными. Однако суровая дисциплина партийных групп – в большей степени теория, чем практика. В 1905 – 1906 гг. все политические партии России мобилизовали в свои ряды не более 0,5% населения страны. После Первой революции ситуация драматически изменилась. Практически все партийные группы неуклонно и сравнительно быстро рассыпались на части. Они теряли свою численность, разбивались на фракции, а некоторые их них скоротечно аннигилировались. Нередко случалось, что общественные деятели даже стеснялись своей партийной принадлежности.

В этом отношении пример В.А. Маклакова в высшей степени показателен. Столь значительная фигура в партии кадетов в Государственной думе не вписывалась ни в какие жесткие рамки. Маклаков был нарочито неортодоксален. Он поддерживал контакты и с правыми, и с левыми¹. Маклаков ставил под сомнение базовые требования собственной партии кадетов: так, он выступал против всеобщих выборов и ответственного министерства².

Ему многое прощалось. Ведь Маклаков был известен как лучший думский оратор. При этом его выступления не были примером кадетской ортодоксии. Напротив, депутат всегда старался понять своего оппонента, воспроизводя его логику, отмечая, в том числе, ее сильные стороны. Маклаков был далек от прямолинейных ответов. В построениях Маклакова не было абсолютного добра и зла. Напротив, он был скорее склонен оправдывать оппонентов и критиковать однопартийцев³.

И все же за столь нетипичным политиком была своя традиция, восходящая к классическому русскому либерализму: прежде всего, к трудам Б.Н. Чичерина. Чичерин не рассчитывал на широкую популярность. Его либеральное мировидение было самодостаточным и не нуждалось в аплодисментах публики. Он был противником демократии, всеобщего равенства и более того – до определенного момента конституции, т.е. ограничения царской власти. Иными словами, ярчайший представитель классического либерализма был сторонником самодержавия (конечно же, не на все времена, а лишь в данных исторических обстоятельствах). В этом не было эпатажа, а лишь подчеркивание своей точки зрения, независимой от общественного мнения. Правда, когда публичная политика лишь намекала о себе на страницах толстых журналов, этот путь был вполне оправданным и, может быть, единственно возможным.

Ситуация радикально изменилась к 1890-м гг. Великие реформы приносили свои плоды. Оформились, увеличились в численности и в полный голос заявили о себе новые социальные страты – земцев, земских служащих, журналистов, адвокатов и др. Это было расширяющееся пространство общественности, которое стало питательной почвой для складывания изначально протопартийных, а потом и партийных структур. Такая общественность – явление не столько социального, сколько культурного порядка. Это была особая среда, определявшая коридор возможностей практически любого политического деятеля. Он подчинялся господствующей риторике, воспроизводил привычные формулы.

В этом смысле и поразителен опыт Маклакова, который шел вопреки правилам. Он не старался понравиться «среднестатистическому» кадетскому избирателю, нарушал привычный партийный канон. Что позволяло ему оставаться в политике? Конечно, искрометный ораторский талант и личное обаяние. И все же едва ли этого было достаточно. Публичная политика – это апелляция к имущественным, классовым, корпоративным интересам. Свой адресат был у Маклакова – это земская Россия, о которой он вспоминал и потом, в эмиграции.

Земская Россия – это мир «дворянских гнезд», с множеством проблем, с немалым количеством врагов. У нее были обязательства и перед собой, и перед крестьянством. Земская Россия (в отличие, например, от университетской) была связана корпоративных, имущественных общностью интересов, что делало ее значительно более сговорчивой, готовой к компромиссам. Она не была склонна к догматизму и радикализму. По оценке самого Маклакова, если бы правительство вовремя расслышало ее голос, у него появился исторический шанс.

Правда, В.А. Маклаков не искал виноватых. По его мнению, изломанный путь страны предопределял трудности, с которыми столкнулись и власть, и общество. Причем эти сложности в значительной мере объяснялись судьбой России. XIX век стал временем возникновения предпосылок к формированию правового государства. В ходе Великих реформ 1860–1870-х гг. сложились такие его элементы, как общегражданский суд, система местного самоуправления и т. д. При этом само правовое государство так и не возникло. «И вот это несоответствие между правовой основой главных реформ – и судебной, и земской – с принципами абсолютизма и вела к одному из двух последствий; либо в результате всех этих реформ принцип абсолютизма должен был быть упразднен и объявлено настоящее правовое государство. Либо правовые начала реформы шестидесятых годов будут находиться в вечном трении с принципом абсолютизма, и абсолютизм их уничтожит…», – писал уже в эмиграции В.А. Маклаков⁴. Такое положение вещей дестабилизировало весь социальный порядок. Самодержавие тщетно пыталось свести к минимуму результаты Великих реформ (им же и инициированные), в то время как общество в меру своих сил отстаивало дарованные (как раз самодержавием) права. При таких обстоятельствах охранительная политика не могла быть эффективной. Власть, поставленная в двойственное положение, рассыпалась на части. В итоге она была вынуждена пойти на введение конституции. Но и тогда правительство держалось за явно архаичные социальные, правовые институты. В 1906–1917 гг. представительные учреждения сочетались с сословной структурой общества. Иными словами, важнейший атрибут современного правового государства и гражданского общества возникал в условиях господствовавших «феодальных» (по словам Маклакова) отношений. «В шестидесятых годах, – писал Маклаков, – начали снизу и не успели довести доверху. В начале XX в. начали сверху, ничего не изменив снизу. В моем понимании исторического момента в этом весь корень вопроса. Необходимо было сейчас же провести все устои обществ. жизни в соответствие с этими верхними принципами, если же этого не было сделано, то провозглашение конституции не только не было бы плюсом, а явилось бы минусом; оно отнимало у самодержавия, в чем была его сила, не давая ему выгод правового государства»⁵.

По оценке Маклакова, в начале XX в. Россия переживала масштабный кризис, который можно было преодолеть путем планомерных, осторожных преобразований, поступательно реформируя один элемент системы за другим и при этом не порывая с политическими и правовыми традициями давно сложившегося государства. Маклаков полагал, что подобный курс весьма успешно проводился правительством П. А. Столыпина. Иного рода тактика была чревата катаклизмами. «Россия, – указывал Маклаков, – была как одно из подгнивших зданий, которые могут стоять, покуда их не начали реформировать, но как только это начинается, они неминуемо рушатся до самого конца; было бы глупо разбирать, кто в этом виноват, фундамент ли, балки ли, здание ли. Виноват разве только тот, кто некстати затеял ремонт или, вернее, те хозяева, которые его не сделали вовремя…»⁶

Уже в эмиграции многолетний критик власти Маклаков в свойственной ему манере оправдывал ее и в то же самое время обвинял кадетов в разрушении российской государственности. Под кадетами он подразумевал не только партию, к которой принадлежал, но и всю общественность. Ее он невысоко оценивал. По словам Маклакова, «общественность была ниже правительства не только по опыту и умению, но по пониманию положения, по мужеству и патриотизму. Основная черта общественности была трусость, не за Россию, а за себя, за свою безопасность и свое положение»⁷. Во многом повторяя доводы авторов сборника «Вехи», Маклаков отмечал, что общественность не ассоциировала себя с государством и не могла взглянуть на проблемы, стоявшие перед Россией, с государственной точки зрения. С другой стороны, она не предлагала реальную альтернативу сложившемуся режиму. Будучи в непримиримой оппозиции правительству, она при этом полностью заимствовала его логику, алгоритмы решений. «Она боролась с властью в деталях, стояла на тех же самых позициях идеологии, на которых стояла и самая власть. Мы одинаково были этатистами, и вся разница между нами была в том, что для одних власть должна была принадлежать правительству, а для других – парламенту; мы одинаково хотели сильной центральной власти и с большим пренебрежением относились к индивидуальным правам»⁸. Это произошло по той причине, что десятилетиями общественность воспитывалась на неприятии правительственной политики, считая, что корень всех бед России – в порочной системе управления. Следствием этого стало убеждение, что решение любой проблемы может исходить исключительно от власти. «Это мировоззрение, – отмечал Маклаков, – при котором, только прикасаясь к государственной машине положительно и отрицательно, можно работать на страну, – это мировоззрение целого поколения»⁹.

По мнению Маклакова, русский либерализм имел бы свой исторический шанс, если бы в нем возобладали государственнические тенденции, представленные как раз земским либерализмом, если бы радикалам хватило бы сознательности уступить первенство, например, К. К. Арсеньеву или Д. Н. Шипову, обладавшим обширным практическим опытом и коренившейся в исторических традициях и бытовых условиях России политической философией. В русском же либерализме, – полагал Маклаков, – возобладало течение, ставившее во главу угла умозрительные построения. «Беспочвенные» политические, социальные, правовые модели не могли быть реализованы на практике. Попытка их воплощения в жизнь была бы не только тщетна, но и деструктивна. Так, Временное правительство, находившееся в плену мифов и стереотипов, с неизбежностью потеряло контроль над ситуацией. Слепая вера интеллигенции в «народную мудрость» толкала новую власть к разрушению сложившегося контрольно-репрессивного механизма, способствовавшего сохранению порядка и стабильности. Уровень политической культуры населения России требовал сильного государства, обладавшего значительным инструментарием для контроля над своими гражданами. «Прежняя традиционная власть была сброшена нашими же умными либералами, провозглашена суверенная воля народа, и народ начал выявлять эту волю. Воля его была очень примитивна, как и полагалось по степени его политического развития»¹⁰. Народные массы стремились к переделу собственности и сметали на своем пути все, что сдерживало реализацию этого желания. Этим Маклаков объяснял приход большевиков к власти, чей режим, используя марксистскую терминологию, он характеризовал как «мелкобуржуазный». По словам Маклакова, зачатки государственного мышления, державшиеся прежде на силе инерции и пассивности русского народа, в период революции 1917 г. были поколеблены в широких массах населения.

В историографии Маклаков часто аттестуется как представитель особого типа русского либерализма, смотревшего в большей степени вправо, а не влево. Он традиционно противопоставляется П.Н. Милюкову, склонному к альянсу с левыми радикалами¹¹. В основе такой оценки – хорошо известная дискуссия Милюкова и Маклакова о тактике кадетов в 1906 – 1907 гг. И все же было бы слишком просто определить Маклакова как «консервативного либерала». Его взгляды не укладываются в стереотипные представления о либерализме и консерватизме; они всегда ситуативны, суждения нарочито лишены предвзятости. По словам Г. В. Адамовича, «Маклаков очень осмотрителен и, вероятно, людей нетерпеливых, порывистых, стремящихся к метаморфозам решительным, коренным, мысли его не удовлетворят. В самом деле, все в них “постольку – поскольку”… без надежд или хотя бы намека на так называемое “lendemains qui chantent” (светлое будущее – <em>К. С.</em>)»¹².