<em>Видеть связь общения там, </em> <em>где не может ее видеть индивидуалист…</em> Александр Богданов

Вопрос о культуре и революции имеет давнюю истории в российской революционной социал-демократической мысли. Но особенно активно он начинает обсуждаться после подавления рабочих вооруженных восстаний 1905-1907 гг. Самый заметный участник этих дискуссий — Александр Богданов, один из инициаторов постановки вопроса о собственно пролетарской культуре.

Идея пролетарской культуры станет для Богданова главной направляющей темой его жизни и творчества. Он будет продолжать работать над ней несмотря на последующие, начиная с 1908 г., попытки Ленина дискредитировать его взгляды, он не откажется от нее ее и после 1913 года, когда по причине несогласия с руководством партии вынужден будет оставить партийную деятельность. После Февральской революции Богданов выступит инициатором создания и станет одним из руководителей всероссийского движения по развитию пролетарской культуры — «Пролеткульта». В одной из своих лекций он так определит ее: «Пролетарская культура определяется в основе не борьбой, а трудом, не разрушением, а творчеством. Ее душа это — ее положительные элементы. Жизнь, проникнутая коллективизмом, трудом, освобожденным от фетишей, единая в своих целях и в своих методах, — как это называется? Социалистический идеал. Вот, что такое пролетарская культура»¹. Практическим воплощением этой же мечты о коллективизме он будет движим и в последующие годы, когда вынужденный оставить Пролеткульт, организует вместе с единомышленниками группу «физиологического братства» и попытается реализовать свою давнюю идею обменного переливания крови².

С самого начала Богданов не ограничивается лишь теоретическим обоснованием идеи пролетарской культуры, но стремится придать ей практическое звучание. Вместе с Максимом Горьким он выступает организатором и преподавателей школ для активистов-пролетариев, которые проводятся на Капри (1909 г.) и в Болонье (1910), занимается изданием сборников статей по вопросам пролетарской культуры, предпринимает попытку организовать издание специальной образовательной энциклопедии для рабочих.

К этому же практическому развитию идеи пролетарской культуры можно отнести и научно-фантастические романы Богданова: «Красная звезда» (1908 г.) и «Инженер Мэнни» (1913 г.) — своего рода литературные экспериментации, где в свободной художественной форме развиваются представления о социалистической революции, коллективистской культуре и будущем цивилизации. На страницах романов можно найти наброски и его будущего грандиозного проекта всеобщей организационной науки — тектологии, над которой он будет работать в последующие годы.

Несомненно, что представленные в романной форме теоретические схемы, несмотря на отмечаемую критиками сухость литературного стиля Богданова, получают определенную образную наполненность и даже жизненность, в которой ощущаются импульсы своего времени. Можно выделить целый ряд ясно артикулированных в романе социальных и политических вопросов, вокруг которых шла в те годы широкая полемика.

Но в этих романах можно встретить так же описания событий, взаимоотношений, переживаний, восприятие которых помечаются Богдановым как «смутные» и «туманные», как бы противопоставляются научному идеалу «ясности» и «отчетливости». На наш взгляд, помечаемое этими словами нельзя целиком свести к какому-то своеобразному литературному жесту или стилистическому украшению. Не несут эти высказывания и негативного оттенка.

Эти моменты в повествовании кажутся чрезвычайно интересным и заслуживающим исследовательского внимания.

Обратимся к роману «Красная звезда». В этом романе Богданов попытался представить возможную встречу человечества с иной, более высокоразвитой, коллективистской культурой.

Уже само определение автором жанра, в котором написано это произведение, как «утопия»³ говорит, что его внимание обращено к тому, что можно было бы назвать слабыми силами, слабыми взаимодействиями, хотя бы и относительно, ведь утопия, как он разъясняет в другом месте, «выражает стремления, которые не могут реализоваться, которые ниже сопротивления»⁴.

Повествование в романе ведется от лица главного героя, Леонида, человека социалистических убеждений и на момент описываемых в романе событий активного участника подготовки революции в России. Его соратник, недавно включившийся в революционную работу, оказывается представителем группы марсиан, тайно изучающих нашу планету. Он предлагает Леониду отправиться с ним на Марс для знакомства с более развитой цивилизацией, давно уже достигшей социализма, на что тот дает согласие.

Первое, что по прибытии на Марс отмечает герой романа, это ярко красный цвет окружающей природы. На «заботливое» предложение марсиан воспользоваться очками, которые предохранили бы его глаза от раздражения, он отвечает отказом: «Это цвет нашего социалистического знамени Должен же я освоится с вашей социалистической природой»⁵. В целом, его первые впечатления от Марса — это цвета и формы: глубокое темное небо зеленоватого цвета с «похудевшим» Солнцем и двумя вечерними и утренними звездами — Землей и Венерой, однотипная архитектура домов, в которых живут марсиане: двухэтажные здания с прозрачной крышей из голубого стекла, под которой размещаются спальня и комната для «дружеских бесед», где вечерами марсиане любят отдыхать при естественном голубовато-зеленом освещении, не находя, как с некоторым удивлением отмечает Леонид, мрачным тот оттенок, который оно придает их лицам.

С первых же дней пребывания на чужой планете герой пытается включиться в марсианскую жизнь. За долгое космическое путешествие до Красной планеты он освоил язык ее обитателей и теперь каждую минуту рассчитывает потратить на изучение открывшегося перед ним совершенного мира. Леонида не покидает ощущение огромной ответственности, которая легла на него. Не сразу он находит слова, которые передавали бы это чувство: «…послужить началом действительной взаимной связи двух миров, между которыми я, социалист, находился на границе как бесконечно малый момент настоящего — между прошлым и будущим»⁶.

Будучи человеком социалистических убеждений, первое, с чего он решает начать свое знакомство с Марсом, это система организации труда и производственные процессы. Он узнает, что высокая степень автоматизации производства позволила марсианам избавить работников предприятий от тяжелого, узкоспециализированного, однообразного труда, сведя их функции к управлению различного рода машинами. В силу универсальности и простоты освоения необходимых для такого рода операций приемов, каждый волен поменять в любой момент профессию, и может это сделать либо по своему усмотрению, либо — откликаясь на оперативные данные о потребностях экономики планеты в той или иной специальности. Отлаженный статистический учет и высокоскоростные средства коммуникации позволяют каждому без ущерба для производства определять для себя подходящее место, объем и продолжительность работы⁷ — своего рода воплощение марксистской идеи «всесторонней подвижности работника»⁸, который из «простого носителя известной частичной общественной функции» становится «всесторонне развитым индивидуумом»⁹.

С необычайным воодушевлением Леонид приступает так же и к освоению научных и технических знаний нового мира, не оставляет без внимания и другие сферы жизни марсиан.

Ощущение «своеобразной магии, странной магии, спокойной и холодной»¹⁰ вызывает у него в своей организованностью и согласованностью общественная жизнь марсиан, а скорость исполнение решений, принимаемых на общих собраниях почти всегда единогласно, производит впечатление «сказочной».

Однако во время посещения художественного музея из беседы со знакомым марсианином Леонид с удивлением узнает, что преобладающим литературным жанром нового мира является трагедия или точнее «трагедия целого»¹¹. Основу сюжетов современной трагедии, по словам его собеседника, составляют глубокие жизненные противоречия, возникающие из ограниченности отдельного существа по сравнению с целым, из «бессилия вполне слиться с этим целым, вполне растворить в нем свое сознание и охватить его своим сознанием»¹². Вскоре герой романа обнаруживает своего рода тотальность этого жанра или точнее многообразие механизмов, направленных на решение этой проблемы. Так, оказавшись после посещения музея на экскурсии в «лечебнице», он находит, что сюжеты «трагедии целого» не ограничиваются лишь сферой идей, а разыгрываются и на физиологическом уровне в форме «товарищеского обмена жизнью» — практике обменного переливания крови, в которую оказывается вовлечено все без исключения население Марса. Эта практика, как объясняет Леониду сопровождающий его по лечебнице, состоит в одновременном взаимном обмене кровью между двумя или более индивидуумами. Марсиане регулярно включаются в этот процесс, и в результате, делясь с другими накопленным иммунитетом, оздоровляют и даже омолаживают друг друга, взаимно продлевая свою жизнь на десятки лет. Отсутствие такой практики на Земле он объясняет господством там «психологии индивидуализма, которая отграничивает одного человека от другого, что мысль об их жизненном слиянии для ученых почти не доступна»¹³.

Конечно же в романе мы может указать многочисленные сюжеты, так или иначе связанные с вопросами пролетарской культуры или коммунистической культуры в целом. Однако именно в связи с этими вопросами возникает тема «смутного» и «туманного».

Так об увиденных в музее скульптурах герой может сказать лишь намеками: «только отрывочные указания на то, что… всего более поразило».

Крайне скупо передает содержание характерных сюжетов изобразительного искусства, ограничиваясь лишь самыми общими характеристиками: «чрезвычайная простота и единство мотива. Любимые темы новейших художников — экстаз творческой мысли, экстаз любви, экстаз наслаждения природой, спокойствие добровольной смерти…»¹⁴.

Трудности при попытке передать понятие красоты увиденного он объясняет тем, что для этого необходимо «быть самому к ней органически причастным…». Он пытается объяснить отмечаемую им «странность», «полупризрачность» своих впечатлений постоянно присутствующим у него «то ясным, то смутным» сознанием того, что перед ним образы чужого мира, и все же обнаруживает возможность иного объяснения: «…прекрасное женское тело этих статуй и картин вызывало во мне непонятное чувство, как будто совсем непохожее на знакомое мне любовно-эстетическое влечение, а похожее скорее на те неясные предчувствия, которые волновали меня когда-то давно, на границе детства и юности»¹⁵.

Чтение художественной литературы нового мира так же не приносит ему чувства привычно ожидаемого от такого рода занятия. Чтение не дарит ему ни отдыха, ни успокоения. Скорее ощущается «внутренняя чуждость» литературных образов. Попытка же «глубже» проникнуть в них, сделать их «близкими и понятными» приводит к обратному результату: «образы становились призрачными и одевались туманом»¹⁶.

Театральные постановки также оставляют у Леонида лишь «чувство непонятного». «Сюжеты были просты, игра превосходна, а жизнь оставалась далекой. Речи героев были так сдержанны и мягки, поведение так спокойно и осторожно, их чувства подчеркивались так мало, как будто они не хотели навязывать зрителю никаких настроений…»¹⁷. Лишь в исторических пьесах из далекого марсианского прошлого он ощущает знакомую «энергичность» игры актеров и «откровенность» выражения чувств.

Как можно понять из того, что сообщает Леонид, «смутность» и «нечеткость» его восприятия была связана не с нечеткостью самих образов, которые проходили перед ним (художественные образы нового мира были «несложны и ясны», сюжеты театральных постановок — «просты», игра актеров — «превосходна»), не с его неспособностью сделать эти образы еще более ясными (все лишь еще больше обволакивалось туманом), но с чем-то иным. Скорее речь может идти о чем-то, что уклонялось именно от репрезентации в образах, что проявлялось лишь косвенно и обращалось к переживаниям, предшествующим индивидуальному бытию вопринимающего, к своего рода коллективным переживаниям, «на границе детства и юности».

Однако «несмотря на все» было «одно обстоятельство», которое вновь и вновь «привлекало… с особенной силой» нашего героя в один из театров городка, в котором он тогда жил на Марсе. Причина этой привлекательности состояла в том, что в этом театре «не было актеров». Вот как описывает постановки этого театра Леонид: «Пьесы, которые я там видел, либо передавались оптическими и акустическими передаточными аппаратами из далеких больших городов, либо были воспроизведением игры, которая была давно… Марсиане, зная способы моментального фотографирования в естественных цветах, применяли их для того, чтобы фотографировать жизнь в движении, как это делается для наших кинематографов. Но они не только соединяли кинематограф с фонографом, как это начинают делать у нас на Земле, — пока еще весьма неудачно, — но они пользовались идеей стереоскопа и превращали изображения кинематографа в рельефные. Было странно видеть ясно и отчетливо живых людей, которые движутся, действуют, выражают свои мысли и чувства, и сознавать в то же время, что там ничего нет, а есть матовая пластинка и за нею — фонограф и электрический фонарь с часовым механизмом»¹⁸.

Кроме подчеркивания особой реалистичности изображения и звука, их картезианской «ясности и отчетливости», Леонид ничего не сообщает ни о художественных достоинствах так привлекающих его представлений «без актеров», ни о своих репертуарных предпочтения. Нет ни слова и о его постоянном стремлении, как это было в случае театральных постановок, попытаться делать видимые образы ближе или понятнее.

«Это было почти мистически странно — завершает он описание своего зрительского опыта, — и порождало смутное сомнение во всей действительности»¹⁹.

В такого рода описании киноопыта Богданов не одинок. Если отбросить пока технические усовершенствования, спрогнозированные автором, такое описание характерно для времени написания романа²⁰. И можно предположить, что его героя влечет в этот театр, не одна лишь «ясность и отчетливость» рельефных изображений и стереозвука, но возможность через чудный механизм вновь и вновь разделять вместе с другими зрителями образы «жизни в движении», эти ничем не отмеченные моменты чужой жизни, проецируемые на матовую поверхности экрана, за которой «ничего нет».

Но тогда в заявленном «сомнении в действительности» слышится уже не просто очередная констатация смутности субъективных впечатлений героя. Это сомнение говорит скорее о захватывающей возможности распространить внезапно открывшуюся общность удовольствия на восприятие всего мира. При этом внешний реализм стерео изображения и звука, которым Богданов прозорливо наделяет марсианский кинематограф, оказывается не столько способом приближения к реальности, сколько способствует ослаблению метафоричности изображения, как это и происходило собственно в истории кино. Вместе с тем, уход метафорики открывает возможность высвобождения тех слабых связей и отношений, которые оставались заслоненными метафорикой. Этому же будет способствовать и ограниченность земной сенсомоторики, что позже Леонид назовет нехваткой «культуры внимания»²¹, что оказалось неожиданным препятствием для его активного включения в производственную деятельность на Марсе.

Для понимания последующих событий, происходящих с героем, путевой нитью может послужить описание, которым Жиль Делез характеризует сюжетные изменения, произошедшие в послевоенном кинематографе 50-х – 60-х годов, связанные с определенной утратой сенсомоторных связей зрителя с изображением и ослаблением метафорики, вызванными отчасти освоением звукозаписи и цвета: «Это чисто оптические или звуковые ситуации, и персонаж, попавший в них, не знает, как отвечать, — это «охладевшие» пространства, в которых он перестает переживать и действовать; он обращается в бегство, начинает бесцельные прогулки, маятникообразные движения, — при смутном безразличии к тому, что с ним происходит, и нерешительности относительно того, что ему следует предпринять. Но то, что он утратил в сфере действия или реакции, он компенсирует прозорливостью: он ВИДИТ, и в итоге проблемой зрителя становится “что следует в образе разглядеть?” (а уже не “что мы увидим в следующем образе?”»²². Происходит уже не только изменение характера восприятия, меняет сам субъект восприятия. Зрителю открывается иной смысл вне глубины вещей, который, можно назвать опытом «чувственности сообщества», сообщества, которое коммуницирует внутри себя посредством общих образов, содержательно пустых и случайных, не сводимых ни к репрезентации, ни к пониманию, ни к обмену информацией²³.

То, как развиваются события в романе, выглядит своего рода сценарием подобного фильма.

В силу стечения обстоятельств Леонид оказывает на какое-то время в одиночестве, вне окружения знакомых ему марсиан, отношения с которыми у него сложились еще до прибытия на Марс, нет никого по близости, рядом с кем он мог бы привычно ощущать себя все тем же. Он по-прежнему продолжает свои занятия, отмечая, что они стали продвигаться успешнее. «То, что я изучал, как-то механически легко и свободно стало укладываться в моей голове, и при этом ощущение было таково, словно голова совершенно пуста и в ней можно поместить еще очень, очень много» ²⁴. При этом его перестает волновать невозможность следовать «старой привычке» и формулировать для себя то, что он узнает. К нему приходит ощущение «неважности» всего этого.

Но постепенно Леонид начинает замечать утрату способности внимания: «Мысли отвлекались то и дело то в одну, то в другую сторону; яркие воспоминания, часто очень неожиданные и далекие, всплывали в сознании и заставляли забывать окружающее, отнимая драгоценные минуты. Все чаще меня тревожило какое-то странное, беспокойное чувство, точно было что-то важное и спешное, чего я не исполнил и о чем все забываю и стараюсь вспомнить. Вслед за этим чувством поднимался целый рой знакомых лиц и минувших событий и неудержимым потоком уносил меня все дальше назад, через юность и отрочество к самому раннему детству, теряясь затем в каких-то смутных и неясных ощущениях»²⁵.

Не в силах преодолеть усиливающуюся в нем рассеянность внимания, но желая продолжать свою работу, Леонид предпринятые определенные организационные усилия. Он собирает в своей комнате «целые груды книг, раскрытых заранее на нужном месте, таблиц, карт, стенограмм, фонограмм», но в итоге вынужден будет признать, что попытка как-то организовать себя порождает лишь серии хаотичных бесцельных блужданий, «прогулок» и приводит только к усилению рассеянности.

Однако он обнаруживает пространство, в котором его распадающееся сознание находило опору. Таким пространством оказывается пустота, беспредметность темно-зеленого марсианского неба, в которую он всматривается вечерами: «…Когда я ложился в постель и смотрел сквозь стеклянную крышу на темное небо, тогда мысль начинала самовольно работать с удивительной живостью и энергией. Целые страницы цифр и формул выступали перед моим внутренним зрением с такой ясностью, что я мог перечитывать их строчка за строчкой. Но эти образы скоро уходили, уступая место другим; и тогда мое сознание превращалось в какую-то панораму удивительно ярких и отчетливых картин, не имевших уже ничего общего с моими занятиями и заботами: земные ландшафты, театральные сцены, картины детских сказок спокойно, точно в зеркале, отражались в моей душе…».

Эти потоки исчезающих, сменяющих друг друга образов, не вызывают у Леонида какого-либо особенного волнения, но «только легкое чувство интереса или любопытства, не лишенное очень слабого приятного оттенка». В последнем замечании нельзя не расслышать уже знакомую интонацию испытанного им прежде зрительского опыта. Вместе с нашим героем тысячи марсиан каждый вечер всматриваются сквозь стеклянные крыши в пустоту марсианского неба. Быть может поэтому их не беспокоил тот вечерний «мрачный оттенок» на их лицах, отмеченный когда-то Леонида?

Постепенно происходит распространение этого «коллективного» опыта восприятия образов на внешний мир: «Эти отражения сначала проходили внутри моего сознания, не смешиваясь с окружающей обстановкой, потом они ее вытесняли»²⁶. Леонида начинают преследовать голоса «знакомые и незнакомые», а поток «живых образов, воспоминаний и фантазий» не прекращался уже и днем. «Окружающее как-то бледнело и терялось за ними и приобретало призрачный оттенок»²⁷.

С какого-то момента его сознание настигает «оргия призраков».

«Многого я, конечно, не помню, и, кажется, сознание часто спутывалось у меня наяву, как во сне. Приходили и уходили или просто появлялись и исчезали самые различные люди, с какими я встречался в своей жизни, и даже совершенно незнакомые мне. Но между ними не было марсиан, это были все земные люди, большей частью те, которых я давно не видал… галлюцинации продолжались и усиливались, превращаясь в целые связные, но нелепо-бессодержательные разговоры большею частью между неизвестными мне лицами: то пассажир торговался с извозчиком, то приказчик уговаривал покупателя взять у него материю, то шумела университетская аудитория, а субинспектор убеждал успокоиться, потому что сейчас придет господин профессор»²⁸.

Незнакомые лица, случайные, нелепо-бессодержательные, чужие разговоры. Что это как не мир повседневности, окружавший его на Земле, мир, который он разделял вместе со всеми вне каких либо социальных, политических или групповых пристрастий, призрачный мир разделяющих коллективную чувственность, сообщество за рамками кого-либо революционного коллективизма.

Именно с момента прикосновения Леонида к этому миру начинается процесс его «выздоровление», постепенно оставляет его и тревога, связанная с «долгом перед человечеством». Быть может открытый им мир повседневности и был тем мгновением настоящего, которым он намеревался стать, и прикосновение к этому настоящему открыло возможность вхождения в будущее, в новый коллективистский мир?

И вот мы застаем Леонида, смотрящим в окно на темнеющую красную «зелень» парка, в которой он уже не видит «ничего чуждого его сердцу»²⁹. Он встречается глазами со взглядом Нетти, марсианки — это его возлюбленная, «светлый призрак», как он ее называет, — «ее большие, глубокие глаза, зеленовато-синие, как небо ее планеты»³⁰ становятся для нас свидетельством обретения героем нового коллективистского мира.

Этот мир выходит за рамки какого-либо политического и социального конструкта, обнаруживая свою непроявленную универсальность через которую для нас неожиданно проступает время, но уже наше, и к автору романа мы можем в полной мере отнести слова, которые он когда-то сказал о Марксе: «протаскивает… за пределы того, что сам сказал»³¹.