Князь Пётр Андреевич Вяземский в представлении многих, не только обывателей, но и знатоков русской общественно-политической и литературной жизни XIX века, остался фигурой будто бы второго плана. Друг Пушкина и сам поэт – но явно меркнущий на фоне своего великого современника. Сочувствующий движению декабристов, выходец из той же среды молодых аристократов-вольнолюбцев – но так и не примкнувший к тем, кто вышел на Сенатскую площадь («декабрист без декабря», как охарактеризовал его современник, литературовед С. Н. Дурылин). Вполне пламенный либерал и конституционалист в ранних произведениях, во всей своей юношеской деятельности – но к концу жизни склонившийся к последовательному консерватизму… Значит ли это, что Вяземский и впрямь был лишь героем полумер, впавшим «во грех теплоты», осторожничавшим всю свою удивительно долгую, по меркам его времени, жизнь? Очевидно, подобное мнение было бы несправедливым; скорее, Вяземский впитал, творчески переработал и отразил те многочисленные противоречия, которые были присущи его эпохе и кругу, и в процессе своей эволюции как мыслитель и литератор воплотил их в своем творчестве.

Либеральный пласт в философском наследии Вяземского сложился преимущественно в годы его пребывания на дипломатической службе в Варшаве – период короткий, но продуктивный и значительный, повлиявший на становление молодого князя не только как чиновника в ведомстве графа Николая Новосильцева, но и как мыслителя, живо интересовавшегося общественно-политической проблематикой. Вяземский отправился на новое место государственной службы еще весьма молодым человеком (даже по меркам того времени); между тем, к этому моменту у него уже сложился определенный идейный и социокультурный фундамент, как сегодня принято говорить – бэкграунд.

Язвительный поэт, остряк замысловатый, И блеском колких слов, и шутками богатый Счастливый Вяземский...

Так писал Пушкин о своём друге в начале 1820-х годов, вскоре после завершения «варшавского периода», о котором далее пойдет речь¹. По всем признакам, Петр Андреевич действительно был баловнем судьбы: не просто наследник знатного рода, но и наследник очень состоятельный, наделенный – при внешней неуклюжести облика – легким и веселым нравом, известной бесшабашностью, но при том также и умом, и острым, порой язвительным чувством юмора; эти черты привлекали к нему многих друзей, включая и Пушкина. Оба состояли в знаменитом литературном обществе «Арзамас», и не случайно Вяземский в своей переписке с Александром Тургеневым в 1817 году постоянно поминает самый близкий ему на тот момент круг; об «Арзамасской шайке», «Арзамасском ареопаге» многие его строки накануне отъезда в Варшаву.

Варшава возникла на карте жизненного пути Вяземского не оттого, впрочем, что он уже к тому времени был либералом осознанно и стремился в Европу, дабы укрепиться там в своем либерализме; скорее, имеет место удачное совпадение. Вяземский, по его собственным воспоминаниям, оказался в Царстве Польском отчасти по стечению обстоятельств, а вернее – благодаря инициативе друга своего отца, генерала Михаила Бороздина, к которому молодой князь относился с большим пиететом. Бороздин, в свою очередь, отнесся к тому по-отцовски и, позже писал Вяземский в мемуарах, «дружески укорял меня в тунеядстве моем и говорил, что в молодых летах сыну Андрея Ивановича стыдно бить баклуши и быть каким-то Митрофанушкою, недорослем в обществе»². Бороздин знался и с графом Новосильцевым; последнему Вяземский вскоре был представлен, и вот «участь моя была решена, если не против воли моей, то, так сказать, почти мимо воли моей…»³

Действительно, отношение Вяземского к его новому назначению было изначально довольно противоречивым; по его словам, адресованным А. Тургеневу, во время отъезда он был «весь тут: в Варшаве, в Красном селе, в аде и в раю», приписка же к тому же письму А. Я. Булгакова свидетельствует, что «Вяземский еще не образумился и не знает, что с ним будет. Последствия ему покажут, что перед ним открывается путь славный…»⁴

То, что именно пребывание в Варшаве способствовало становлению Вяземского как либерального мыслителя – практически несомненный факт, но для понимания этого факта есть смысл хотя бы вкратце обрисовать тот идейный и политический ландшафт, который сложился в Царстве Польском в период между Наполеоновскими войнами и Польским восстанием 1830-1831 годов.

Появление на политической карте Европы Царства Польского в составе Российской империи по итогам Венского конгресса отвечало нескольким тенденциям, как внутри-, так и внешнеполитическим. С одной стороны, установившейся системе «европейского концерта» был присущ всеобъемлющий страх перед революционными настроениями с одной стороны и чрезмерным усилением какой бы то ни было из сторон – с другой (последнее в первую очередь относилось к Франции, но её амбиции были в тот момент вынужденно скромными). Влияние Реставрации распространилось за пределы Западной Европы и достигло ее центральных и восточных областей. Что касается позиции Александра I, то принятие конституции Царства Польского в 1815 году стало, в сущности, одним из заключительных этапов относительно либеральной линии в политическом курсе Российской империи по отношению к своим окраинам. Отметим, впрочем, что о либерализме здесь речь идет лишь в сравнительном ключе: сам факт того, что раздел Польши был воспроизведен в очередной раз, уже недвусмысленно говорит о том, что новое независимое национальное государство было бы нежелательным соседом великих держав, хотя в полной мере эти опасения начнут оправдываться лишь спустя несколько лет, с началом активного подъема национальных, антиимперских движений в Европе, по мере приближения «Весны народов» 1848-1849 годов.

Мы не ставим своей задачей анализ формальных институциональных установлений, зафиксированных в конституции Царства Польского; в контексте этого сюжета интерес представляют те настроения, которые существовали в польском и, конкретно, варшавском обществе, в котором очутился Вяземский, прибывший на службу осенью 1817 года.

В 1815 году, на момент принятия конституции в Польше, настроения в польском обществе были вполне радужными. Если высшие слои - магнаты и шляхта - получали гарантии своих привилегий, то остальные могли по крайней мере довольствоваться сохранением на территории Царства Польского действующего Кодекса Наполеона, что гарантировало невозможность возвращения к прежним феодальным порядкам. Поначалу иллюзии того, что польская конституция является самой либеральной в Европе, были весьма свойственны большинству поляков. Тем более эти настроения подогревали слухи о том, что к Королевству могут быть присоединены западные губернии России (эти намеки были в достаточно прозрачной форме поданы в исторической драме Ю. У. Немцевича на темуобъединения Польши и Литвы «Владыслав Ягелло и Ядвига», которая в те дни шла в Варшаве). Тот же Немцевич, впрочем, проговаривался в своих записках о вскоре наступившем кризисе доверия как в самое польском обществе, так и об охлаждении отношений между Варшавой и Петербургом⁵. В это время Вяземский заступает на службу в ведомство Новосильцева.

Каковы же были в тот период основные интеллектуальные и идеологические ориентиры, позволяющие нам рассуждать о том, что Вяземский конца 1810-х – начала 1820-х годов склонялся именно к конституционализму в плане государственного устройства и к либерализму – в политико-философском плане? Характерно, в частности, что один из мыслителей, часто упоминавшийся в записных книжках Вяземского – не кто иной, как Бенжамен Констан, главный в то время теоретик французских либералов, а значит, автор, понятный и русским аристократам, подчас владевшим французским лучше, чем русским (к Вяземскому последнее, естественно, не относится, хоть он и были «антишишковистом», поддерживавшим линию своего учителя, Николая Карамзина). Констан, взвешенный и рациональный теоретик свободы индивида в делах государственных и общественных, отстаивал её приоритет по сравнению со свободой, проявляющейся лишь в коллективе, и объектом его заочной дискуссии в первую очередь были, конечно, не абстрактные государственные мужи античных полисов, но вполне современный ему Жан-Жак Руссо, чья идея об общей воле и в дальнейшем подвергалась критике с позиций антиреволюционных, антитоталитарных и прочих «анти».

«Цари не злее других людей. Доказательство тому, что обыкновенно обижают они тех, которых не видят, чтобы угодить тем, которых видят. Несчастье в том, что ими видимые составляют малое количество, а невидимые – толпу. Перенесите положение, и последствие будет иное. Царь посреди своего двора: он благодетельствует двору в ущерб народу. Поставьте его посреди народа, он будет покровительствовать народу на зло двора ("Minerve Francaise". Benj. Constant ["Минерв Франсез". Бенж. Констан.])», цитирует Вяземский Констана, «по горячим следам» наполеоновской эпохи его и критикуя, и оправдывая. «Бенжамена укоряли в непостоянстве (правил) политического поведения. Он оправдывался. Наконец, сказали ему о 19 и 20-м. Правда, отвечал он подумавши: я слишком круто поворотил. J'ai tourne trop court. Впрочем, можно, изменяя людям и правительствам, почитая их за орудия, не изменять своим правилам. Если все государственные люди шли бы по следам Катона, то во многих случаях общественные дела сделались бы добычею одних бездельников. «С большею гибкостию, говорит Миллер, он был бы отечеству полезнее, но хартиям истории не доставало бы характера Катона». Мы должны служить не тому и не другому, но той нравственной силе, коей тот или другой представителем. Я меняю кафтан, а не лицо. И если Benjamin переносил свои мнения от двора Наполеона ко двору Людовика и обратно, то может избежать он осуждения; но дело в том, чтобы переносил мнения, а не слова…»⁶. В подобных суждениях, как представляется, проявлялся характер Вяземского-человека и Вяземского-чиновника (всё же дипломатической миссии!) – резкость была ему не свойственна, рассудительность же – почти всегда, даже в молодом возрасте, которому, как водится, свойственна горячность…

Антиаристократический пафос Вяземского варшавского периода был искренним и последовательным; свидетельства тому легко обнаруживаются как в личной переписке и записных книжках, так и в документах более официального свойства. «Мы утратили слабости отцов наших, но с ними и многие наслаждения. Жизнь при некоторых слабостях имеет более мягкости и благовонности: они как древние мастики, которые открывали поры к сладострастию; жизнь строгая сурова и суха. Их счастие увивалось розами, наше – терниями. И в заблуждениях своих следуем мы всегда правилам; они жили для себя, мы – для других. Они говорили: «День мой – век мой»; мы говорим: «Век – день мой», а может быть, завтрашние потомки ничуть нам за то спасибо не скажут и все, что мы для них ни делаем, вверх дном перевернут. Оно грустно, а может быть так. Таково направление умов. Прежний крик был: наслаждение! нынешний: польза!.. Мы – поколение Катонов, как ни говори; а отцы наши были сибариты»… Так Вяземский писал в письме к своему другу Тургеневу⁷. Не случайно здесь вновь возникает вышеупомянутый образ древнеримского государственного деятеля Катона, сурово критиковавшего политиков-нобилей и ставшего символом борьбы с роскошью безнравстенной элиты.

Разумеется, придерживаться каких бы то ни было либеральных взглядов и не высказываться по проблеме крепостного права в России было бы решительно невозможно, даже и будучи в Варшаве. «По первому взгляду на рабство в России говорю: оно уродливо. Это нарост на теле государства. Теперь дело лекарей решить: как истребить его? Свести ли медленными, но беспрестанно действующими средствами? Срезать ли его разом? Созовите совет лекарей: пусть перетолкуют они о способах, взвесят последствия и тогда решитесь на что-нибудь. Теперь, что вы делаете? Вы сознаетесь, что это нарост, пальцем указываете на него и только что дразните больного тогда, когда должно и можно его лечить…», замечал Вяземский наедине с собственными размышлениями, о том же писал и другу Тургеневу. «Святое и великое дело было бы собраться помещикам разного мнения, но единодушного стремления к добру и пользе, и, без всякой огласки, без всяких наступательных предположений, рассмотреть и разбить подробно сей важный запрос, домогаться средств к лучшему приступу к действию и тогда уже, так или сяк, обнародовать его и мысль поставить на ноги. Правительство не могло бы видеть худым оком такое намерение, ибо в состав такого общества вошли бы люди и ему приверженные, и неприметным образом имели бы мы свое правое, левое и среднее отделение… Поверьте, если мы чего-нибудь такого не сделаем, то придется нам отвечать перед совестью. Мы призваны, по крайней мер, слегка перебрать стихии, в коих таится наше будущее. Такое приготовление умерит стремительность и свирепость их опрокидания. Правительство не дает ни привета, ни ответа: народ завсегда, пока не взбесится…»⁸

Разумеется, Вяземский не только не приветствовал радикальные методы борьбы за свободу индивида, но тут расходился довольно значительным образом и с в целом близким ему Бенжаменом Констаном. Последний, адресуя свою речь единомышленникам, отмечал, что «мы призваны нашей счастливой революцией (вопреки всем бесчинствам я называю ее счастливой, так как исхожу из результатов)…»; Вяземский же в письме Тургеневу (не Александру, но его брату Николаю, с которым они также были дружны) в марте 1820 года высказывался совершенно определенно: «Я за Гишпанию (Испанию) рад, но, с другой стороны, боюсь, чтобы соблазнительный пример Гишпанской армии не ввел бы в грех кого-нибудь из наших. У нас, что ни затей без содействия самой власти – все будет Пугачевщина»⁹.

Кроме слов дошло, впрочем, и до дела: в 1820 году Вяземский вступил в Общество добрых помещиков и был в числе тех, кто подписал записку об освобождении крестьян. Этот документ, скорее, печально известный, был подан императору графом М.С.Воронцовым. Отчасти дело потерпело неудачу из-за пресловутого «человеческого фактора». Уже спустя длительное время, в начале 1870-х годов, Вяземский в воспоминаниях так отзывался об этом мероприятии: «граф Воронцов заблаговременно предварил Государя о желании некоторых помещиков подать ему всеподданнейшее прошение такого рода. Государь очень милостиво принял это предложение и сказал, что оно совершенно соответствует давнишним и всегдашним желаниям его... Но накануне поездки графа Воронцова в Царское Село генерал Васильчиков сказал графу, что он одумался и отказывается от участия в этом деле, на том, между прочим, основании, что он не считает себя вправе подписывать такую бумагу, потому что он… никакими крестьянами не владеет. Разумеется, бумага тут же была изорвана, снова переписана и подписана прежними лицами за исключением Васильчикова. На другой день явившись в Государю, граф Воронцов нашел его уже в совершенно другом настроении в отношении в делу, которое он еще так недавно приветствовал охотно и благодушно... противники освобождения крестьян, а может быть и недоброжелатели некоторых из подписавшихся лиц, нашли доступ к Государю, представили дело в превратном виде и успели зародить сомнения и подозрения в осторожном и малодоверчивом нраве Императора Александра»¹⁰. Сам Вяземский со товарищи уже никак повлиять на сложившуюся ситуацию не могли; этот факт, впрочем, вкупе с его «вольнодумными» стихотворениями того времени, очевидно, способствовал тому, что над головой Вяземского-чиновника уже сгущались тучи, и развязка наступила буквально спустя несколько месяцев.

Вяземский начинал свою политическую карьеру как убежденный сторонник конституционализма, что вполне соотносится с высказанными выше замечаниями. В переписке 1818 года, на старте своей дипломатической карьеры («арзамасский уполномоченный слушатель и толмач» Александра I, как он сам себя аттестовал), Вяземский отмечал, что «общее мнение, в каком бы то обществе ни было, не может долго остаться криво: при первом случае оно распрямится, вопреки коварным умыслам или назло добродушной глупости. «Ум хорошо, а два лучше», говорит пословица: пусть будет она девизом конституции. Просвещенный лучше изъяснит свою мысль; но наш брат русак скорее, или, лучше сказать, живее почувствует истину. Пускай конституция на бумаге родится у нас от конституции на деле»¹¹.

«Конституции на бумаге» Россия, действительно, не дождалась ни при Александре I, ни при его последователях, при правлении которых успел пожить Вяземский. Разочарование его в либерализме не было быстрым, не было оно и безответственным; он мог бы и позже подписаться под своими юношескими словами: «нет хуже этих либералов прошлого века, которые либеральничали, когда власть еще не тронута была: теперь, отставши от тех, которые власть обрезали, они видят в нынешнем образе мыслей мятеж и безначалие…»¹² «Мы, может быть, по-своему и оставались либералами, но либерализм наш был старого покроя. Наш заключался в правилах и чувствах, а не в жаргоне (jargon), то есть не в каком-то условном, искусственном, поддельном наречии»¹³, писал уже пожилой мыслитель в мемуарах. Таким – лишенным всего «условного, искусственного, поддельного», князь Петр Андреевич Вяземский остался, будучи уже и сторонником консерватизма до конца жизни.