<strong>Эрик </strong><strong>Хобсбаум</strong><strong>. Разломанное время. Культура и общество в </strong><strong>двадцатом</strong><strong> веке. Москва, АСТ, 2017</strong><strong>. </strong><strong>Перевод Н. Охотина</strong>

Эрик Хобсбаум – без преувеличения, один из самых знаменитых историков ХХ века – известный не только «широко, но в узких кругах», как это нередко бывает, но и получивший настоящую популярность у множества интересующихся историей, культурой – европейской, в первую очередь – и общественно-политической проблематикой в целом. В первую очередь, благодаря концепции «долгого XIX века» и, соответственно, «короткого ХХ», а также теории и критике идей нации и национализма. В книге «Разломанное время» с подзаголовком «Культура и общество в двадцатом веке», вышедшей в издательстве «АСТ» в русском переводе, Хобсбаум преимущественно выступает как историк и теоретик культуры, но материал книги существенно более разнообразен, нежели может показаться: это не просто ретроспективный путеводитель по европейскому искусству, показанному через призму общественно-политических сюжетов, но и отчасти мемуары, в значительной степени – публицистика. Синопсис книги сам автор доходчиво излагает во вступлении: «Эта книга о том, что случилось с искусством и культурой буржуазного общества после того, как с уходом поколения 1914 года само это общество навсегда перестало существовать. Об одном аспекте того глобального тектонического сдвига, который постиг человечество с 1950-х, когда Средневековье внезапно закончилось для 80% населения земного шара, о 1960-х, когда правила и условности человеческих отношений, очевидно, устарели разом и повсюду». Взгляд Хобсбаума на это широкое проблемное поле – взгляд европейца; межвоенные Вена и Берлин, затем Лондон – важнейшие пункты его собственной географии и одновременно принципиально значимые точки на культурной карте минувшего столетия. Первый, беглый взгляд на оглавление завораживает гуманитария: «Манифесты» здесь соседствуют с «Судьбами Центральной Европы», «Ар-нуво» с «Крахом авангарда», «Мандарин во фригийском колпаке…» предваряет размышления о роли интеллектуалов... В этой размашистой пестроте тем – и сила, и слабость книги. По прочтении не складывается ощущения цельности, системности изложения; кое-что откровенно изложено скороговоркой (так, под заголовком «Искусство и революция» ожидаешь увидеть много большее, нежели пять страниц замечаний о русском авангарде – пусть и презанятных); очевидно, и глава, посвященная мифу об американском ковбое – не лучший завершающий аккорд исследования «культуры и общества в двадцатом веке». И все же – «Разломанное время» представляется многообещающим трамплином для прыжка и погружения в историю, которая может казаться уже очень отдалённой, но в действительности по сей день пронизывает социальное бытие нас и наших современников.

<strong>Ирина </strong><strong>Шевеленко</strong><strong>. Модернизм как архаизм: национализм и поиски модернистской эстетики в России. Москва, Новое литературное обозрение, 2017</strong>

Монография филолога и историка искусства, профессора Висконсинского университета Ирины Шевеленко, вышедшая в издательстве «Новое литературное обозрение» – пример междисциплинарного исследования, рассчитанного на широкую аудиторию: ширина её обусловлена многогранностью предмета. Литературовед, историк, культуролог, философ, теоретик политики найдут свои точки соприкосновения в книге, посвященной модернизму в России начала XX века – причем модернизму не только как направлению в искусстве, но и как явлению вполне политическому: по сути, агенту культурного национализма. Согласно позиции автора, в период между двумя русскими революциями фактически состоялось «переизобретение» (а во многом, на наш взгляд, и изобретение с нуля) национальной и отчасти националистической традиции в отечественном искусстве, в культуре в целом. Процесс этот, стоит заметить, отнюдь не уникален для России конца XIX – начала ХХ века: поиски «исконных начал» собственной культуры велись во многих странах Европы в тот же и даже более ранний период; язык этих поисков неизбежным образом был также и политическим языком; специфическую окраску нациестроительные феномены имели в империях – к которым на тот момент принадлежала и Россия. На этом фоне формировались отдельные направления в искусстве, объединенные национальными мотивами или, по крайней мере, «нащупыванием» эти мотивов. Разбор своеобразия этих направлений в «Модернизме как архаизме…» весьма обстоятелен: «нарратив национального поворота», согласно видению автора, раскрывается как в музыке Стравинского, так и в деятельности Сергея Дягилева и его круга; как в живописи художников круга «Мира искусства», так и в творчестве суздальских иконописцев; «русский архаизм» в лице эпохи сочетается с «русским дендизмом»: сочетание это не так противоречиво, как могло бы показаться, и куда как интригующе. Стоит отметить, что книгу предваряет обзор ряда теорий нации и национализма, ставших уже практически классикой: имена Энтони Смита, Бенедикта Андерсона, Эрнеста Геллнера и уже упомянутого в этом номере нашего журнала Эрика Хобсбаума – настоящий пантеон современного национализмоведения в его конструктивистском изводе, что, на наш взгляд, не случайно: деятельность модернистов была, без особого преувеличения, актом конструирования нового культурного ландшафта, обретающего особые политические тона в эпоху русско-японской войны и первой русской революции, накануне краха империи. Модернизм, таким образом, сам будучи чередой экспериментов, завершает существование целого пласта культурной реальности – а вернее, обозначает границу, за которой через несколько лет начинается полоса новых экспериментов и открывается новое, постреволюционное, политическое пространство.

<strong>Ги</strong><strong> </strong><strong>Дебор</strong><strong>. </strong><strong>Психогеография</strong><strong>. Москва, </strong><strong>Ad </strong><strong>Marginem</strong><strong>, 2017</strong>

Французский кинорежиссер, ситуационист и леворадикальный мыслитель Ги Дебор в России (как, пожалуй, и во всем мире) более всего известен благодаря своей концепции «общества спектакля», изложенной в одноименной книге 1967 года. Не менее любопытны, впрочем, более ранние интеллектуальные опыты Дебора – в том числе, его размышления о городской среде, сложившиеся в 1950-е годы в особое идейное направление, получившее название «психогеография». На стыке урбанистики, социопсихологии, истории идей и, разумеется, марксизма, Дебор выстроил умозрительную конструкцию, предполагающую перехват технической инициативы у правящего класса и переформатирование городов с тем, чтобы вернуть смысл их истории, а жителям дать ни много ни мало – идею счастья, причем потенциально воплотимую в жизнь. Книга, опубликованная издательством Ad Marginem, содержит тексты из полного собрания сочинений Дебора, впервые переведенные на русский язык: изначально они выходили на страницах авангардных журналов 1950-х годов, в тои числе Les Levres nues («Голые губы») и Internationale situationniste («Ситуационистский интернационал»); некоторые были опубликованы уже после смерти автора. Опорным для концепции Дебора стало его эссе 1955 года «Введение в критику городской географии», в котором он, в частности, даёт пояснение относительно нового термина: «Психогеография устанавливает своей целью изучение точных законов и специфических эффектов территориального окружения, сознательно организованного или нет, оказывающих действие на эмоции и поведение индивидуума. Прилагательное «психогеографический», сохраняющее вполне приятную неопределенность, может быть применимо к находкам, выявленным такими исследованиями, к их влиянию на человеческие чувства и, даже в более широком смысле, к любой ситуации или поведению, отражающими такой же дух открытия…» Теория психогеографии столь же утилитарна, сколь и романтична по своему духу: она наследует европейской и собственно французской традиции функционализма в архитектуре, идеям Ле Корбюзье и Баухауса, вдохновлена послевоенными экспериментами в области градостроения (отчасти вынужденными). Кроме того, ей не чужд анархизм – по крайней мере, в том смысле, в каком анархистами были дадаисты прошлого и ситуационисты – современники и друзья самого Ги Дебора. Психогеография обращалась к проблемам районирования, благоустройства пространства, в целом общежития: то бишь проблемам долгосрочным и вполне серьезным, но решать их была намерена в духе игровом, подлинно творческом. В упомянутом эссе Дебор цитирует собственный же крошечный текст «Психогеографическая игра недели», опубликованный в первом номере журнала с красноречивым названием «Потлач»: <em>«В зависимости от того, к чему вы стремитесь, выберите страну, более-менее густонаселенный город, более-менее оживленную улицу. Постройте дом. Меблируйте его. Сделайте основную работу по декору дома и прилегающей территории. Выберите время года. Соберите вместе наиболее подходящих людей, пластинки и напитки. Освещение и темы разговора должны, разумеется, соответствовать обстановке, так же как и погодные </em><em>условия</em><em> и ваши воспоминания. Если в ваши расчеты не закрадется ошибка, результат вас удовлетворит».</em>